Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [82]
Выше уже упоминалось об одном из племянников жены Брусселя из рода Бушра: о будущем канцлере Франции, а тогда королевском докладчике Луи Бушра; другой племянник, Гийом (младший брат Луи), был советником парламента[485].
Популярности Брусселя способствовал его скромный образ жизни. Он, конечно, не был бедняком, покупал гарантированные Ратушей ренты, но жил скорее как средний буржуа-рантье, чем как влиятельный парламентарий. В отличие от членов парламентской элиты, считавших престижным владеть особняком в богатом квартале Марэ, Бруссель обитал в старом наследственном доме на ул. Сен-Ландри, затерянной среди узких улочек северо-восточной части острова Сите, откуда он, не имея кареты, пешком ходил во Дворец Правосудия.
Политическая биография Брусселя до Фронды почти совершенно не известна. При Ришелье никаким репрессиям он не подвергался. Может быть, он и голосовал тогда вместе с оппозиционерами, но в официальном регистре парламента детали дискуссий не фиксировались, а черновые протоколы не сохранялись.
В сентябре 1644 г., когда парламент представил свои кандидатуры в комиссию по разверстке принудительного займа (см. гл. III), регентша возражала против включения туда активных оппозиционеров, в частности Барийона и Гайяна, но ничего не имела против Брусселя: он еще тогда не воспринимался как оппозиционер[486].
Как оратор парламентской оппозиции Бруссель становится известным со второй половины 1647 г. Известности способствовал и почтенный возраст: в парламенте голосование проводили в порядке старшинства по стажу, и Брусселю нередко доводилось первым выдвигать достаточно решительные предложения, которые затем ставились на голосование под его именем. Но, конечно, особую популярность создавала ему принятая на себя роль парламентского комиссара по проверке налогов. Образ «доброго месье Брусселя», который хочет освободить народ от всех неправедных поборов, укоренился в сознании парижан. Такого рода популярность не могла долго длиться, но как раз к августу она достигла своего пика, и арест защитника законности означал гибель надежды.
Мемуаристы-современники, признавая личную честность и бескорыстие Брусселя, весьма невысоко ставили его как политика, подчеркивая недалекость и наивность этого простака. Эта оценка как будто оправдывалась той незавидной ролью марионетки в руках аристократической оппозиции, которую играл Бруссель в последний год Фронды, но тогда и вся парламентская оппозиция ощущала потерю почвы под ногами. В 1648 г. дела обстояли иначе, и не все историки принимают эту уничижительную оценку. Ж. Мишле, осуждавший Фронду с радикально-демократических позиций, выделяет «храброго Брусселя, доброго, достойного и великого гражданина».
Бруссель «не был смешон, — указывает историк. — Все его предложения имели характер сильной и ясной простоты, и что бы о них ни говорили, не были слишком далеко идущими (de simplicité forte et courageuse, nullement exagérée). К поражению его и парламент привел противоположный недостаток (умеренность. — В.М.)»[487].
Э. Леруа Ладюри (считающий умеренность и конструктивность парламентской программы не пороком, а достоинством) также с уважением пишет о Брусселе: «…Хороший политик (bonne tête politique), имевший такие качества, которые могли бы позволить ему, если бы не возраст, стать достойным лидером буржуазии и народа»[488].
События 26–28 августа произвели сильнейшее впечатление на современников, породив целый ряд подробных описаний в мемуарах, записках и официальных документах; многие тексты еще не изданы[489]. Естественно, свидетели неоднократно противоречат друг другу, путаются в деталях, так что подлинную картину приходится реконструировать, руководствуясь логикой и интуицией и не доверяя целиком ни одному источнику. Изложение стало бы слишком растянутым, если бы мы останавливались на разборе всех разногласий.
С самого начала появилась тенденциозная «лоялистская» трактовка этих событий, шедшая от парижских городских и квартальных властей. Согласно ей, восстание началось как стихийное, никем не управляемое движение низов, чреватое социальным взрывом; натягивавшие цепи и строившие баррикады зажиточные горожане были просто вынуждены это делать, защищая свою собственность от грабителей. Правительство, когда все кончилось, сделало вид, что верит в эту версию и не придает значения тому, что стоявшие за баррикадами буржуа требовали освобождения Брусселя не менее горячо, чем заполнявшая улицы чернь. «Худой мир» был лучше «доброй ссоры», и Анна даже выразила благодарность городским властям за их усилия по поддержанию порядка.
Некоторые историки, опираясь на соответствовавшие этой версии указания в источниках, подчеркивали лояльность парижской буржуазии к правительству и вынужденность ее участия в событиях[490]. Эта концепция была отвергнута после появления статьи Ж.-Л. Буржона, специально посвященной началу восстания и социальной ситуации на острове Сите
