Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [73]

На этот раз Гастону удалось добиться от парламента согласия на то, чтобы вначале провести процедуру верификации обоих актов, а затем уже представлять королеве свои ремонстрации. Как отмечает Талон, срочность мотивировалась необходимостью «положить конец начавшим распространяться в провинции слухам, из-за которых прекращается сбор вообще всех налогов, даже и тальи»[439].

Процедура верификации состоялась на открытом заседании («аудиенции») парламента 18 июля, при большом стечении публики: «Большая палата была наполнена народом, желавшим услышать чтение деклараций»[440]. Но собравшиеся услышали не только о королевских благодеяниях, но и о том, что парламент решил представить ремонстрации о еще большем снижении тальи, на 25 % для 1647–1649 гг. Более того, парламентарии решили включить упоминание об этой своей просьбе в публикуемый печатный текст акта верификации.

Это был неслыханный вызов. Парламент открыто противопоставил себя воле королевы; он дал понять народу, что парламентарии заботятся о нем больше, чем регентша; он лишил ее престижа единственной благодетельницы. Анна была жестоко оскорблена, но пока ей оставалось только молчать. Налогоплательщикам было нетрудно рассудить, что коль скоро вопрос о размерах тальи еще не решен, они вправе подкрепить требования парламентариев давлением снизу.

Слухи распространяются быстро. Уже 20 июля толпа крестьян из близлежащих селений (по оценке Дюбюиссона-Обнэ, их было более 600 человек) заполнила вестибюль Дворца Правосудия, требуя снижения тальи. Явившемуся в парламент Гастону Орлеанскому пришлось проходить через эту толпу; его обступили, «кричали, чтобы он не препятствовал желанию парламента облегчить их участь»[441]. На другой день о народных нуждах имел возможность услышать лично приехавший на несколько дней в Париж принц Конде, чью карету крестьяне окружили на улице. Крестьянские демонстрации и пикеты происходили три дня; власти не решились разгонять их силой, ограничиваясь увещаниями и обещаниями.

Дурные известия приходили из провинции. Складывалось впечатление, что народ воспринял неожиданный поворот внутренней политики как начало совсем новой жизни и не склонен платить вообще никаких налогов. Особенно тревожные сообщения поступали с юго-запада, из округа Бордосского парламента, который уже 21 июля, не дожидаясь прибытия официального сообщения из Парижа, запретил интендантам исполнять их обязанности, а на будущее предписал всем королевским комиссарам верифицировать в нем свои комиссии[442]. Лишь с большим трудом первому президенту Дюберне и губернатору д'Эпернону удалось убедить парламент отложить публикацию этого акта до получения из Парижа официального текста декларации об отзыве интендантов.

«Во всей провинции больше никто не платит талью», — писал 17 июля кардиналу Мазарини интендант Лимузена де Шон. Даже те крестьянские сборщики, которые уже приехали с собранными деньгами в Лимож, вернулись обратно в свои селения, увезя с собой королевские деньги[443].

«Слухи, постоянно приходящие из Парижа, — говорится в письме интенданта Гиени Лозона к Сегье от 20 июля, — наносят такой ущерб королевской службе, что я не знаю, можно ли будет потребовать у народа талью за 1647 и 1648 гг.: он так убежден в отмене всех налогов (descharge générale), как будто новые сокровища Перу попали в казначейство благодаря тому, что парижские палаты показали свою заботу об облегчении участи налогоплательщиков»[444].

И хотя в королевской декларации было ясно сказано, что талья 1648 г. должна собираться согласно разверстке, сделанной интендантами, а «казначеи Франции» подтвердили свою верность этому принципу, губернатор Гиени герцог д'Эпернон 23 июля в письме Сегье выразил убеждение в нереальности этого требования: «Если мы будем настаивать на сборе тальи в соответствии с раскладкой интендантов, мы поставим под угрозу общественное спокойствие и должны будем опасаться волнений с серьезными последствиями». Губернатор уверен, что бордосские парламентарии будут потворствовать крестьянскому неповиновению, но «если бы даже у нас были другие судьи, у нас не хватило бы сил для исполнения их приговоров против многочисленного народа (la multitude), не желающего платить по разверстке интендантов»; к тому же фактически он никого не может арестовывать за отказ платить талью: всех арестованных пришлось бы передавать парламенту, а его решения непредсказуемы[445].

Между тем Парижскому парламенту предстояло утвердить третью королевскую декларацию, доставленную ему 14 июля Гастоном Орлеанским. Она гласила, что впредь не будет взиматься никаких поборов иначе как по эдиктам, «верифицированным должным образом». Главным для правительства было, чтобы этот принцип (соответствовавший ст. 3 предложений ПСЛ), совершенно неизбежный в той обстановке, не имел обратного действия, что поставило бы под удар всю систему косвенных сборов. Но именно к этому сводилось уже заключение коронных магистратов парламента по представленному проекту: все незаконно введенные сборы подлежат немедленной отмене. Незаконным же парламентарии считали всякое косвенное обложение, санкционированное только Государственным советом или Большой канцелярией. Сложнее обстояло дело со сборами, прошедшими регистрацию не в парламенте, а в других верховных палатах. Эдикты о сборах со ввоза товаров в Париж (а именно они в основном занимали внимание парламентариев) были почти все зарегистрированы в Налоговой палате. Между тем среди парламентариев было распространено мнение, что право верифицировать в строгом смысле слова королевские эдикты принадлежит только парламенту, а другие верховные палаты эти акты лишь регистрируют и следят за их исполнением. Постановление 20 июля, принятое по предложению Брусселя