Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [67]

Для успеха соглашения важно было, чтобы его гарантировал своим словом сам генеральный наместник королевства Гастон Орлеанский. И вот вечером 21 июня в Люксембургском дворце (резиденции Гастона) состоялась встреча, где с правительственной стороны были Гастон, Мазарини и Сегье, а с парламентской — все президенты Большой палаты во главе с Моле; через некоторое время к совещанию были допущены и представители младших парламентских палат, от каждой по одному президенту со старейшиной[405].

Гастон обещал все возможные уступки в том, что касалось собственных интересов судейской элиты: полетта для всех верховных судов будет возобновлена на льготных условиях; регентша оставляет за собой право назначить шесть новых королевских докладчиков, но может уступить и в этом, если ее покорно попросят; будут возвращены все высланные члены Большого Совета и Налоговой палаты, а арестованные «казначеи Франции» будут переведены из Бастилии в парламентскую тюрьму Консьержери. Наконец, Гастон заверил парламентариев, что правительство будет «безотлагательно работать над заключением всеобщего мира ради облегчения общества».

Можно ли было усомниться в словах его королевского высочества? Оппозиции предлагалась возможность пойти на соглашение и забыть о Союзном договоре, не потеряв лица, создав впечатление, что она чего-то добилась не только для себя, но и для простого народа.

Получившие такие обещания президенты парламента были довольны и даже заверили Мазарини, что теперь-то их коллеги образумятся. В тот же день кардинал в письме к Конде выразил надежду, что вскоре, уладив спор с парламентом, двор сможет выехать из Парижа в Компьень, ближе к фронту, и пошлет в подкрепление принцу роты из полка Французской гвардии[406].

Его ожидало жестокое разочарование. Начавшееся 22 июня обсуждение предложений Гастона оказалось бурным. Отказаться от Союзного договора? Признать перед всеми, что весь шум был поднят из-за непопулярной в обществе полетты? Обмануть ожидания простых парижан, уже начавших интересоваться конфликтом?

Оппозиция в очередной раз стояла перед Рубиконом — и она перешла его, уже бесповоротно…

Молодой и пылкий Жан Лебуэндр (автор дневника, видимо, впервые взял тогда слово) заявил, что во всех предложениях власти «он не видит ничего, касающегося интересов общества», что «до сих пор он был убежден, что парламент действует не столько в собственных интересах, сколько для облегчения народа»[407].

Слова юного оратора вызвали общее одобрение. Характерно, что на этот раз не только младшие парламентарии, но и почти весь состав Большой палаты высказался за исполнение Союзного договора. Лейтмотивом выступлений стал призыв послать депутатов в Палату Св. Людовика «дабы работать там над ремонстрациями о неустройстве в финансах, о налогах, о талье, имея целью навести здесь лучший по-рядок»[408].

Тщетно Моле напоминал «забывчивым» коллегам, что Союзный договор был заключен лишь для защиты частных интересов его участников, а потому «странно было бы требовать созыва совещания по общим вопросам», — слова первого президента были заглушены недовольными выкриками[409]. Парламентарии демонстрировали бескорыстие, требовали «победить самую большую опасность — собственный интерес» (слова Лэне)[410].

Голосование состоялось 26 июня. Соперничали два предложения, различавшиеся между собой только формой и степенью дерзости. Бруссель предлагал просто поблагодарить Гастона за добрые намерения, а самим приступить к заседаниям в Палате Св. Людовика, даже не известив о том королеву. Иным было предложение советника Большой палаты Клода Менардо, избранного от нее в союзную палату: он считал нужным дать регентше возможность сделать хорошую мину при плохой игре, т. е. испросить у нее аудиенцию, ходатайствовать об отмене всех кассировавших Союзный договор решений правительства и вместе с тем дать понять, что Палата Св. Людовика будет работать независимо от позволения королевы.

Небольшим большинством голосов (101 против 95, по д'Ормессону, или 104 против 86, по «Журналу парламента») было принято мнение Менардо.

27 июня королева принимала депутацию парламента. Моле говорил неожиданно и непривычно жестко. Сделав все от него зависевшее для смягчения напряженности, первый президент теперь должен был выражать волю своей корпорации. Он не только доказывал законность самочинных совместных заседаний верховных палат, ссылаясь на прецеденты, уже отвергнутые канцлером, но и резко обличал дурные и опасные советы министров, настраивавших регентшу против ее верных судей. А самое главное — о предстоящем созыве Палаты Св. Людовика Моле упоминал как о деле решенном, не прибегая к спасительной формуле «если то будет угодно королеве». Анна ответила, что сообщит о своем решении через три дня.

В тот же день Налоговая палата, проникшись боевым духом, запретила служащим откупщиков взимать все те сборы со ввоза вин в предместья Парижа, которые не были в ней должным образом зарегистрированы, и распорядилась немедленно обнародовать это постановление, не тратя времени на какие-либо ремонстрации.

Власти уже чувствовали, что без серьезных уступок не обойтись, но все еще не теряли надежды их как-то минимизировать. 28 июня (по данным венецианских послов Нани и Морозини) Мазарини провел совещание с финансистами, которых он убедил «отказаться от своих прибылей за этот год при условии, что они будут полностью компенсированы из доходов 1653 г.