Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [66]
17 июня парламент принялся обсуждать итоги аудиенции. Первыми, как обычно, должны были высказать свое мнение коронные магистраты, от которых выступил Талон[399]. Оратор был неузнаваем. Генеральный адвокат говорил как человек, пришедший в ужас при виде внезапно разверзшейся перед ним бездны. Он призывал войти в положение королевы: если она уступит, то это «умалит королевскую власть»; парламент обязан почитать государя и повиноваться ему; одно дело — противодействовать незаконным актам правительства исподтишка (для чего есть множество возможностей), совсем другое — сопротивляться открыто, не повиноваться прямым приказам, что может «возмутить спокойствие народа». Талон напомнил о прошлых гражданских войнах, сказал, что раскол в обществе может привести к поражению армии и вражескому нашествию…
В зале стоял шум, выступавшего прерывали свистом, захлопыванием, оскорбительными выкриками… Выведенный из терпения Талон прервал речь классической древнеримской фразой: «Videat senatus ne quid detrimenti res publica capiat» («Пусть сенат позаботится, чтобы государство не потерпело какого-либо ущерба») и ушел из зала, оставив текст своего выступления на трибуне. Правда, когда его дочитали, то не без удивления обнаружили, что заключение речи мало соответствовало началу: Талон предлагал всего лишь представить королеве ремонстрации с просьбой отменить кассацию последнего парламентского постановления, а самим тем временем продолжать исполнять Союзный договор. В своих «Мемуарах» Талон записал, что эта речь далась ему очень тяжело, потому что он всегда любил «и королевскую власть, и парламент». Но что же делать: ведь «чтобы поддержать власть парламента, пришлось бы вооружить народ, а тогда в государстве появилась бы такая сила, над которой были бы не властны вызвавшие ее к жизни»[400].
После заседания Талон был приглашен к Мазарини, кардинал расспрашивал его о случившемся, но генеральный адвокат решительно отказался назвать персонально кого-либо из своих оскорбителей, сказав, что не хочет ссориться со своей корпорацией, «в которой ему предстоит жить и умереть»[401]. А когда Мазарини решил порадовать собеседника сообщением, что этим утром королева пожаловала его брату одно аббатство, Талон стал умолять кардинала отменить это дарение.
В этот же день главный протоколист парламента получил письменный приказ королевы немедленно доставить в Пале-Рояль официальный регистр; парламентарии запретили ему выполнять это распоряжение.
Обсуждение в парламенте в тот день не закончилось, оно было перенесено на 20, затем на 22 июня, а тем временем министры и парламентское руководство стали нащупывать почву для возможного соглашения. События 16 июня сильно подействовали на правительство, в котором возобладали сторонники немедленной договоренности с оппозицией, пока та еще не выдвинула открыто лозунг коренных государственных реформ.
Не привыкшая к прямому неповиновению, Анна была и раздражена, и растеряна. Первые, импульсивные побуждения в таких случаях всегда склоняли ее к репрессиям; узнав, что 16 июня, вопреки ее запрету, оппозиционеры все-таки собрались в палате Св. Людовика, она хотела послать туда две роты гвардии и арестовать всех присутствующих. «Ее отговорили от этого, сказав, что такая мера развязала бы мятеж, и посоветовали терпеть; она расплакалась», — пишет д'Ормессон[402].
Мазарини понимал, что разжигать сейчас гражданскую войну значит рисковать срывом близящегося к заключению мира в Германии. Кризис кредитной системы все обострялся, не хватало денег на армии, а это грозило военными поражениями. «Наш спор с суверенными парижскими палатами лишил нас денег (nous ont mis à sec), все кошельки до такой степени закрылись перед нами, что мы уже не знаем, к кому обращаться даже за самыми скромными суммами», — писал 22 июня Мазарини командующему армией в Германии маршалу Тюренну. Последний должен был уяснить, что посланные ему 80 тыс. пистолей (т. е. 880 тыс. л.) собраны «с запредельными усилиями» и больше он не может ожидать ничего до конца кампании.
Кризис сказался даже на финансировании особо опекаемой Фландрской армии Конде, принц прислал уже десяток курьеров, требуя оплатить очередное жалованье его солдатам хотя бы в половинном размере (une demie monstre) — и до сих пор не удается найти даже трети нужной суммы![403]
Ценой любых уступок нужно было покончить с этим состоянием неопределенности, чтобы кредиторов перестал наконец пугать призрак грозной Палаты Св. Людовика! Ну, а потом… «Зимой мы будем сильнее», — говорит Мазарини придворным, видимо, не соблюдая особой конспирации, поскольку слух об этих словах в те же дни заносит в свой дневник д'Ормессон[404]. Зимой — будет ли заключен общий мир или наступит обычная сезонная пауза в военных действиях — войска будут свободны от борьбы с внешним врагом и готовы к подавлению врагов внутренних. Таков был план кардинала, имевший тот недостаток, что о нем можно было легко догадаться.
