Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [61]
На другой день, 26 мая, аналогичная аудиенция была дана депутатам трех младших верховных палат, и здесь запрет собираться сопровождался грубыми угрозами.
Но их уже нельзя было остановить словами! В тот же день большой Совет отправил двух своих советников в Налоговую палату убеждать коллег, чтобы они держались твердо и не поддавались нажиму. И действительно, вопреки королевскому запрету Налоговая палата уже 27 мая принялась обсуждать итоги аудиенции; первому президенту пришлось рассказать, как королева даже не дала ему говорить, заявив, что «для нее нет надобности выслушивать его доводы»[361].
В этот же день бурные сцены происходили в парламенте: советники апелляционных палат, оттолкнув привратников, ворвались в зал Большой палаты, сорвали ее судебное заседание и даже «ухватили за мантию первого президента, когда он хотел уходить»[362].
28 мая Моле пришлось проводить общее заседание парламента. После его доклада было высказано мнение: слова Сегье были столь грубы, что их необходимо обсуждать «ради чести коллегии».
Моле возразил, что как раз не нужно обострять ситуацию, что можно все уладить, если не сердить королеву. Ему удалось убедить коллег перенести заседание на понедельник после Троицына дня (т. е. до 8 июня). «Все сочли, что дело улажено», — записал д'Ормессон[363]. Следуя примеру парламента, Налоговая палата также перенесла свое обсуждение на 8 июня. Последняя победа Моле, последняя возможность разрядить ситуацию…
Но гнев уже переполнил чашу терпения Анны, и она упускает эту возможность. Мазарини тоже полагает уместными некие ограниченные, показательные репрессии. Сначала кнут — потом, может быть, и пряник… Разве не был успешен опыт 1645 г.? Разве не был нарушен прямой запрет королевы устраивать общие собрания?
В ночь на 29 мая были арестованы и высланы из Парижа два советника Большого Совета — те самые, которые два дня назад ходили депутатами от своей коллегии подбадривать Налоговую палату. Как только это стало известно, Моле пришлось немедленно перенести общее собрание с 8 на 4 июня. Бурлил Большой Совет, в обычных условиях самая послушная из верховных палат; туда явились выразить солидарность союзники — депутаты от Налоговой и Счетной палат, им в ответ посылаются депутаты со словами благодарности. Налоговая палата 29 мая предложила немедленно собраться всем трем союзным трибуналам в полном составе «для обсуждения общего дела», но эту инициативу отклонила Счетная палата, «опасаясь, как бы парламент не подумал, что от него хотят отделиться»[364].
Тогда — второй удар! В ночь на 31 мая были арестованы и высланы два члена Большого Совета (президент и советник) и два советника Налоговой палаты (предполагалось арестовать и больше, но несколько членов обеих палат скрылись от ареста). «Мы все еще продолжаем вести войну против суверенных палат Парижа», — писал 2 июня Мазарини Лонгвилю. Королева уже велела арестовать 10–12 человек, пошла бы и дальше, «если бы не пытались умерить ее гнев». Она готова довести свой план до конца, «ибо речь идет о столь важном деле, как поддержание королевского авторитета»[365].
И надо же было случиться, что как раз во время этой «войны», 31 мая среди бела дня совершил побег из башни Венсеннского замка герцог Бофор, отсидевший там почти пять лет! Обстоятельства столь дерзкой авантюры достаточно верно описаны в романе Дюма «Двадцать лет спустя». Мазарини, конечно, симулировал «величайшее безразличие» к этому известию[366]. В самом деле, непосредственной опасности не было, парламент полузабытым в его темнице Бофором не интересовался, и не было еще «партии», которая приняла бы герцога как своего вождя. Но все же подобный конфуз для власти был весьма некстати именно тогда, когда она пыталась демонстрировать свою силу. Укрывшись в провинции, Бофор стал ждать своего часа. Он объявится именно тогда, когда будет нужен для обороны осажденного правительством Парижа.
Начиная «войну» с верховными палатами, Анна и Мазарини не учитывали одного — в этой схватке время работает на оппозицию. «Союзный договор» и предстоящее создание Палаты Св. Людовика были восприняты в широких судейских кругах как принципиально новый, решительный шаг в борьбе с правительственным произволом. Еще цели союзников официально не выходили за рамки защиты их прямых материальных интересов, а от них стали ожидать больших государственных преобразований. И если бы Палата Св. Людовика, достаточно долго продержав в напряженном ожидании общество, просто добилась для своих членов гарантий собственности на их должности и мирно самороспустилась, если бы «гора родила мышь» — ничто не могло бы сильнее скомпрометировать судейскую оппозицию, нагляднее показать ее своекорыстие. Обладать такой силой и ничего не сделать для разоренного войной народа, о котором так любили печаловаться в своих речах парламентские ораторы?!
Сразу же забеспокоились кредиторы правительства. Какой шаг новой палаты мог быть более популярным, чем судебное преследование незаконно нажившихся финансистов? Уже 21 мая Мазарини писал Конде в армию, что из-за борьбы с парламентом «перед нами закрылись кошельки тех, кто помогал нам деньгами», и финансы пришли в ужасающее состояние
