Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [56]

Первое столкновение произошло, когда 15 февраля при верификации эдикта о «вольных фьефах» парламент внес от себя в него поправку, значительно снижавшую размер сбора, причем не была добавлена стандартная формула «если королю то будет угодно». После того, как королева выразила свое недовольство, Моле предложил парламенту просто включить эту оговорку в постановление — но его предложение было провалено. Большинством голосов было решено: в тексте ничего не менять, а когда коронные магистраты будут представлять его королеве, пусть они устно заверят ее в лояльности парламента, а также предложат закрепить принятое им постановление королевской декларацией с учетом всех внесенных в эдикт поправок. Выходило, что парламентарии диктуют регентше свою волю!

Именно тогда возмущенная Анна потребовала от них ответа: считают ли они себя вправе вносить своей волей поправки в эдикты, зарегистрированные в присутствии монарха? Она даже запретила продолжать рассмотрение эдиктов, пока на этот принципиальный вопрос не будет дан ясный ответ. Тогда-то и состоялась та «теоретическая дискуссия» в стенах парламента, о которой было уже подробно сказано выше (см. гл. II). После того, как она завершилась все теми же устными заверениями в лояльности и королева сделала вид, что она удовлетворена, парламент возобновил работу.

Новый конфликт возник 11 марта, когда парламентарии вынесли решение по эдикту о новых должностях парижских портовых смотрителей. Докладчиком был один из старейших советников Большой палаты Пьер Бруссель (1576–1654), причем его комиссия консультировалась с парижскими купцами.

Принятое постановление вызвало новый взрыв негодования регентши, которая сочла его «оскорбительным для королевской власти». И понятно почему: по предложению Брусселя было решено просить королеву не просто о внесении поправок, но о полной отмене эдикта как противоречащего решению парламента о ставках «тарифа» от 7 сентября 1647 г. Моле пытался провести смягчающую редакционную правку, перенеся из конца текста в самое его начало фразу «Да будут сделаны перед королевой ремонстрации об отказе от эдикта…», но большинство высказалось против даже такого изменения. Только под сильнейшим нажимом со стороны двора 17 марта сакральная фраза была поставлена на подобающее первое место, для чего Моле понадобилось скомкать обсуждение и голосование по данному пункту.

Наконец, обсуждение эдиктов закончилось (осмелев, парламентарии решили просить об отмене и оставшихся актов, в частности о новых должностях королевских докладчиков), и 6 апреля парламентская делегация во главе с Моле вручила королеве ремонстрации по всем актам, зарегистрированным 15 января. Регентша обещала подумать об этом вместе со своими советниками. Размышления длились долго (кстати подоспели пасхальные праздники), и только 23 апреля королева объявила, что внешнеполитическая обстановка не позволяет ей ничего менять в эдиктах; все ремонстрации парламента были отклонены. Это, конечно, не значило, что правительство на самом деле не могло пойти ни на какие уступки (с королевскими докладчиками давно уже велись разговоры, чтобы они согласились с созданием хотя бы четырех, если не шести новых должностей) — но считалось делом принципа, чтобы все уступки были плодом монаршей милости, а не парламентского заступничества. Нельзя было нагляднее показать парламенту всю тщету его надежд участвовать в управлении в легальной форме представления ремонстраций. Демонстративное игнорирование всех предложений верховной судебной палаты прозвучало как пощечина, но очень скоро выяснилось, что момент для этого политического урока был выбран крайне неудачно.

Все последние месяцы парижане ждали: быть или нет миру с Испанией. Занятые неаполитанскими событиями, испанцы в январе готовы были идти на самые выгодные для Франции условия. По словам вернувшегося в конце февраля из Мюнстера главы французской мирной делегации герцога Лонгвиля, испанская сторона была согласна на присоединение к Франции всех ее завоеваний во Фландрии, Германии и Италии; на заключение в Каталонии перемирия на 30 лет, в течение которых французы могли бы пользоваться доходами от этой богатой провинции; на испано-португальское перемирие сроком на 2 года. Единственный пункт, на котором испанцы стояли твердо, было возвращение герцогу Лотарингии Карлу IV его оккупированных французами земель, пусть даже в урезанном виде[334]. Глава испанской делегации граф Гаспар де Пеньяранда в письме к королю Филиппу IV от 13 января подчеркивал важность этого условия: его принятие значило бы, что Испания «силой оружия вынудила французов вернуть провинцию, которую они считали такой же своей, как и Париж»[335]. Разумеется, Пеньяранда понимал, что фактически Лотарингия, зажатая между французскими владениями, будет по-прежнему беззащитной перед Францией — но тем легче французские дипломаты могли бы пойти на эту уступку требованию «испанской чести». Поэтому он какое-то время исходил из оптимистических прогнозов: в принципе все решено, мирные трактаты Испании с Францией и Голландией будут подписаны 30 января, а 16 марта состоится обмен ратификациями.