Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [41]
Масса эдиктов о создании новых должностей появилась с августа 1643 г. Мною выявлено 59 таких актов за 1643–1647 гг., экземпляры которых хранятся в парижской Национальной библиотеке, согласно опубликованной ею печатной описи. Особенно «урожайными» были 1644 г. (13 актов) и 1645 г. (24 акта).
На первых порах речь шла о множестве мелких провинциальных и парижских должностей, правительство еще не решалось раздражать высшую судейскую элиту. Напротив, в октябре 1643 г. было принято «знаковое» решение об упразднении должностей второго состава («семестра») Руанского парламента, введенного в 1641 г. Ришелье в виде наказания для нормандских парламентариев за их подозрительную пассивность при подавлении большого восстания «Босоногих» в 1639 г.
Правда, этот акт демонстративного отказа от политики Ришелье оказался недолговечным: на выкуп упраздненных должностей у тех, кто уже успел за них заплатить, просто не нашлось денег, и меньше чем через два года, в 1645 г. «семестр» восстановили.
Главный интерес в создании новых должностей был чисто фискальным. Много ненужных, но престижных должностей (а скорее, титулов) охотно раскупались финансистами. Уже в 1643 г. числилось 157 «ординарных королевских дворецких» (maîtres d'hôtel ordinaires du roi), к 1648 г. их число выросло в 1,5 раза, до 236 — а между тем реально при дворе служили всего 12 «королевских дворецких», по 3 в квартал[239].
Другим способом увеличения казуальных доходов было, как ни странно, повышение жалованья оффисье, что фактически означало новый принудительный побор. Дело в том, что при системе продажности должностей такое повышение означало и рост цены должности, а потому облагодетельствованный оффисье должен был доплатить соответствующую сумму, прежде чем пользоваться увеличенной зарплатой (которая выплачивалась очень нерегулярно, с запозданиями и урезаниями)[240].
Надо отметить, что в первые два года регентства все эдикты о повышении налогов или создании новых должностей правительство регистрировало не в парламенте, а в других парижских верховных судах, не обладавших таким авторитетом — в Налоговой палате или в Счетной палате. И напротив, популярная декларация о сокращении тальи на 10 млн л. была верифицирована 3 сентября 1643 г. именно в парламенте, дабы придать особую значимость этому королевскому благодеянию. Умело лавируя между интересами соперничающих верховных палат, правительство стремилось не допустить перехода парламентариев в оппозицию его налоговой политике, фактически отстранив их от контроля за этой сферой деятельности.
Вместе с тем парламент старались задобрить. В июле 1644 г. появился эдикт, даровавший всем оффисье Парижского парламента титул родовитых дворян (gentilhommes) с соответствующими привилегиями. (До того они имели только личное дворянство, потомственным дворянином парламентарий становился лишь в третьем поколении.)[241]
Но удержать парламент от оппозиции можно было лишь до тех пор, пока речь не шла специально о фискальном нажиме на парижан, а это было неизбежно: правительство понимало, что Париж был главным средоточием богатства Франции.
Началось все с того, что генеральный контролер финансов д'Эмери — может быть, самый изобретательный и циничный из министров финансов Франции — 15 марта 1644 г. добился издания ордонанса как бы во исполнение старинного эдикта Генриха II от 1548 г. Этим эдиктом король запрещал возведение всяких жилых строений за городскими стенами Парижа, что мотивировалось интересами обороны города. За прошедшие с тех пор 100 лет парижские предместья сильно разрослись, о запрете никто не вспоминал, некоторые застройщики получали на всякий случай особые разрешения, другие обходились без них, платили сборы за мощение улиц в своих предместьях и жили спокойно.
И вот теперь всем им как нарушителям эдикта 1548 г. предлагалось либо снести свои дома, либо выплатить денежный сбор в 2,5 ливра с туаза (примерно 2 м²) застроенной площади.
Хотя формально требование о выплате штрафа предъявлялось к домохозяевам, всем было понятно, что последние не преминут компенсировать себя повышением арендной платы с жильцов, так что ордонанс затрагивал интересы всех жителей предместий. Хитроумие д'Эмери проявилось еще и в том, что эдикт Генриха II был в свое время зарегистрирован по всей форме в Парижском парламенте, и новый ордонанс можно было изобразить как простой акт исполнительной власти, не нуждающийся ни в какой верификации.
Взимание денег должно было сопровождаться работой по измерению площадей всех строений в туазах (отсюда название нового сбора — «туазе»). Это поручили комиссии из оффисье королевского превотства Парижа (Шатле), что было явной ошибкой: трибунал Шатле был подотчетен Парижскому парламенту, принимавшему апелляции на его решения. И апелляции не замедлили последовать: как только комиссия начала свою работу в Сент-Антуанском и Сен-Жерменском предместьях, их жители подали жалобы в парламент. Не принять их к рассмотрению было невозможно. Правительство забеспокоилось, депутацию парламента во главе с Моле вызвали в Узкий совет в присутствии королевы; судьям внушали, что они должны, не рассматривая прошений, пересылать их в Государственный совет. Но парламентарии держались твердо, они не могли согласиться с таким ущемлением их юрисдикции. По какой логике вопросы о соблюдении эдикта Генриха II, одобренного в свое время парламентом, должны разбираться в другой инстанции?
