Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [108]
Жалобы на непокорность элю поступали от «казначеев Франции» в декабре — январе в их центральное бюро из генеральств Тур, Пуатье, Мулен[626], но правительство было не в силах навести дисциплину по финансовой вертикали власти. Оно и не стремилось к этому, будучи убеждено, что порядок в провинции может быть восстановлен только после возвращения туда (возможно, в замаскированном виде) людей из центра, персонажей типа интендантов. «Казначеям Франции» оставалось только негодовать: «Мы видим в общем бунте подчиненных нам оффисье нечто подобное происходившим в прошлые века восстаниям слуг против их господ»[627].
Оказавшись в тупике, министры попытались сыграть в открытую. В Счетную палату была направлена для верификации королевская декларация, в которой объявлялось о намерении правительства, ввиду чрезвычайной финансовой ситуации, принимать займы из 10 % годовых, причем общая сумма займов никак не ограничивалась. Конечно, здесь был и расчет на то, чтобы противопоставить Счетную палату парламенту. Риск же состоял в том, что установленный размер процента намного превышал официальную норму (как уже упоминалось, ренты ратуши учреждались «из 14-го денье», т. е. при 7,1 %), и это было ничем не замаскированным и не ограниченным нарушением ст. 6 Октябрьской декларации. Зато, может быть, успех предложения позволил бы избежать гражданской войны, к которой вело провоцирующее поведение парламента. Мнения в Счетной палате разделились…
Непримиримость парламента давала правительству основание привести в действие свою секретную декларацию 4 октября. Но решиться на это было нелегко, тем более что против осады Парижа возражал сам Гастон Орлеанский, уверовавший в свои способности умиротворителя. На него надеялась и часть зажиточной городской верхушки, — 19 декабря «многие видные буржуа (notables bourgeois) Парижа» посетили его, выразив благодарность за благожелательное поведение в парламенте, и Гастон обещал «не оставлять Париж»[628]. Начинать войну, когда генеральный наместник королевства мог оказаться по ту сторону фронта, было немыслимо.
Королева пригласила к себе на 29 декабря депутацию парламента. Гастон должен был непременно присутствовать на аудиенции, которой, видимо, предполагалось придать примирительный характер, и когда в этот день у него случился приступ подагры, прием был перенесен на 30 декабря.
И тут случилось нечто небывалое и непредставимое. Парламентарии отказались прибыть по вызову королевы! Извинившись, они объяснили, что в этот день у них будет очень важное общее собрание, отменить которое ну никак невозможно. Взрыв негодования оскорбленной регентши! Анна запрещает проводить собрание: оно будет знаком неповиновения. Тем не менее заседание состоялось, хотя Моле не хотел на нем председательствовать и думал сорвать его, удалившись из зала. Его удержали, объяснив, «что если он уйдет, председателем сделают кого-нибудь другого»[629].
Парламенту нужно было определить свое отношение к посланной в Счетную палату декларации о займах. Раздражала попытка правительства обойти верховный суд в вопросе столь важном, да еще связанном с нарушением Октябрьской декларации. Очень многие выступавшие призывали восстановить единство суверенных трибуналов, возобновив с этой целью заседания Палаты Св. Людовика.
Но для начала решили все же запросить Счетную палату о содержании новой декларации и о ее к ней отношении.
На другой день, 31 декабря, в парламент явилась небольшая депутация Счетной палаты во главе с одним из ее президентов Робером Обри. Депутаты держались очень сухо и сдержанно, даже высокомерно, мстя за прошлые попытки парламента утвердить над их судом свое верховенство. Обри даже ничего не стал сообщать о существе декларации, заявив, что целью его прихода было только узнать, чего же хочет парламент. Когда же у него попытались выяснить, как отнесется его трибунал к воссозданию ПСЛ, он дал понять, что, в соответствии с полученной им инструкцией, Счетная палата может пойти на это только если в новой ПСЛ у нее будет столько же представителей, сколько и у парламента.
В эти дни существенный вклад в провоцирование конфликта внес коадъютор Гонди. Он воспринял декларацию о займах как свидетельство отчаянного положения Мазарини и решил добить его, пустив в ход авторитет церкви. По его наущению парижские кюре провели собрание и заявили протест против королевского предложения, назвав его ростовщическим и греховным[630]. Тогда же доктора Сорбонны квалифицировали как смертный грех и ростовщичество «предоставление королю займов из 10 % или из другого процента, отличного от того, который дозволен при учреждении рент»[631].
Столкнувшись с таким отпором, правительство сочло, что все возможности мирного выхода из кризиса исчерпаны, и 1 января нового 1649 г. отозвало из Счетной палаты декларацию о займах.
Теперь война становилась неизбежной, но парламентарии этого не поняли, говорили о возобновлении ПСЛ, готовились к обсуждению выводов своей комиссии о нарушениях Октябрьской декларации; общее собрание было назначено на 9 января.
Сторонникам войны оставалось только уговорить Гастона, и это оказалось не очень сложным. Слабохарактерный принц мог упрямиться, когда нужно было решиться на энергичные действия, но на долгое сопротивление был неспособен. 4 января королева, Мазарини, Конде и другие, посвященные в замысел министры, посетили его в Люксембургском дворце и убедили согласиться с отъездом двора и его самого из Парижа и началом блокады столицы. Особая заслуга в этом принадлежала любимцу Гастона аббату Ларивьеру, недавно введенному в состав Узкого совета.
