Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [106]

22 декабря произошли новые, еще более мощные манифестации жителей предместья (в основном женщин) перед зданием парламента, и только тогда парламентариям с большим трудом удалось убедить городских капитанов приступить к общей мобилизации милиции.

Только к концу декабря при дворе, наконец, спохватились. В столице дело явно шло к войне с оппозицией, и оставлять в столь близком тылу неспокойный Руан было неблагоразумно. 27 декабря в столицу Нормандии прибыл с широкими полномочиями государственный советник де Безансон, генеральный комиссар лагерей и армий Франции. Он произвел прямо на смотру аресты виновных солдат, трое из них были приговорены парламентом к повешению, и вскоре полк Гастона получил приказ уйти из Руана.

Но вернемся в Париж, где правительство, с тревогой ожидавшее возобновления 16 декабря общих заседаний парламента, накануне этого рокового дня отдало приказ «всем офицерам быть готовыми к выходу из города при первых слухах о волнениях, возбуждаемых парламентом»[613].

В парламент 16 декабря явились Гастон и Конде. Тактика правительства, равно как и Моле с его сторонниками, состояла в том, чтобы по возможности оттянуть принятие парламентариями каких-либо актов, поручив вновь созданной парламентской комиссии проверку всех нарушений декларации 22 октября. Правда, Гастон выразил недовольство возобновлением общих собраний, но в целом говорил в очень примирительном тоне, клятвенно заверяя в желании двора устранить все поводы к недовольству.

Этот план был сорван Брусселем, заявившим, что парламент должен немедленно «пресечь бесчинства военных» и что это вполне в его власти. Конде, который в этот день был настроен особенно нервно и агрессивно, прервал дерзкого старца: парламент ничего не может предписывать войскам, это дело герцога Орлеанского, генерального наместника королевства! Обиженный старик «очень мягко» заметил, что раз здесь нет свободы слова, то лучше вообще молчать. Гастон поспешил вмешаться, вежливо сказал, что, конечно, «месье Бруссель может говорить всё что хочет». Тот завершил свое выступление, обвинив власти в нарушении данного Гастоном во время сен-жерменских переговоров устного обещания не подводить к столице войска ближе чем на 20 лье; все это надо расследовать, а тем временем пусть городские власти укрепят столицу и «обеспечат безопасность подданных короля»[614].

После этого обсуждение приняло сумбурный характер, обвинения в адрес правительства сыпались одно за другим; казалось, что желаниям судей связать руки министрам уже нет никаких пределов.

Требовали освободить всех арестованных, вернуть всех высланных (Шатонефу в тот же день было послано разрешение вернуться из ссылки, но называли еще и Вандома, и эмигрантку Шеврез) и даже восстановить на службе уволенных еще в августе за нарушение дисциплины капитанов трех рот лейб-гвардии (Конде снова взорвался: «Если я захочу прогнать кого-нибудь из моих слуг, я не обязан отдавать в этом отчета, и тем более король вправе увольнять своих офицеров!»)[615].

Очень интересовались, куда делись 15 млн л., полученных Ламейрэ за последние полгода, если ни солдатам, ни судьям не платили жалованья. (Они, очевидно, были потрачены на секретные расходы по фонду ordonnances de comptant, и Гастон мог только заверить, что ему известно их употребление.)

Один из советников, Пьер Деланд-Пэйан, когда-то в молодости служивший кавалерийским офицером, принялся поучать Конде, сколько денег нужно тратить на армию.

Бланмениль предложил выделить один определенный день в неделю специально для обсуждения общественных дел и нарушений королевской декларации.

Заявил о себе и враг Мазарини Виоль. В свойственной ему елейно-ханжеской манере он сказал, что, как видно, парламент и министры еще не дошли до понимания истинной причины всех зол, и что он постоянно молится за то, чтобы Святой Дух снизошел и просветил их. Окончательно взбешенный этим показным благочестием, Конде, забыв о приличиях, вскричал: «Да что же, мы с Месье (с Гастоном. — В.М.) без молитвы и управлять не можем?!»[616]. Весь этот день парламентская молодежь освистывала полководца, словно нарочно дразнила его; ему, первому принцу крови, даже делали, как мальчишке, замечания по поводу каких-то якобы вольных жестов.

17 декабря истязание министров продолжалось. Впервые были затронуты вопросы внешней политики. Некий Клод Обри де Бреванн, советник одной из палат прошений, напрямую спросил; почему Лонгвиля и д'Аво отозвали из Мюнстера именно тогда, когда они были готовы заключить мир с Испанией? Не потому ли, что этого не хотели те, кто наживается на войне? Конде (который старался вести себя сдержаннее, чем накануне) все же не мог смолчать (по версии Гула, он сказал всего лишь: «Не говорите о Лонгвиле, он мой зять»), и сразу же получил от оратора замечание по поведению: в парламенте прерывать выступающего имеет право только первый президент![617]

Президент Новион поддержал младшего коллегу и пошел дальше. Никто еще так не превозносил величие парламента и неограниченность его компетенции. Он говорил, что парламент — «единственное место во Франции, где должны обсуждаться государственные дела, и в их числе вопросы о мире, войне и заключении союзов, как и прочие важные предметы». Иронически сняв шляпу перед новыми суверенами, Конде заявил, что всегда «короли оставляли за собой власть объявлять войну, заключать мир и прочие подобные договоры и сообщали о том парламенту только когда всё уже было сделано и подписано». Новион быстро отпарировал: если принц будет ссылаться на одни документы, то он — на другие