Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [101]

Казалось бы, после того как упорной парламентской делегации удалось 4 октября вырвать у регентши ограничение срока административного ареста для всех королевских подданных 6 месяцами, а для оффисье всего сутками, судьям оставалось только воспользоваться плодами этой победы, если только не просить о новых уступках. Но настроения в парламенте были уже не те, что три недели назад. Неприятно пораженные непочтительностью народа, парламентарии стали податливее к доводам правительства.

О характере дискуссии подробнее всего сообщает в своем рукописном дневнике советник Первой палаты прошений Пьер Лальман; однако и здесь мы не найдем имен выступавших в пользу того или иного решения[594].

Известно лишь, что наметились три подхода. Самые умеренные предлагали вообще отказаться от письменной фиксации королевских обещаний, удовольствовавшись устными заверениями регентши и принцев. Крайняя оппозиция, разумеется, хотела воспользоваться уступками двора и даже «постановить, что все подданные короля могут содержаться под стражей только в обычных тюрьмах» (т. е. не в королевских замках вроде Бастилии или Венсенна; тем самым обращение с жертвами административного ареста ставилось бы под контроль регулярных судейских трибуналов). Но победила «средняя» точка зрения: пункт об «общей безопасности» в декларации, конечно, должен присутствовать, но прямо говорить в нем следует только о гарантиях безопасности оффисье, «а что касается прочих подданных короля, то о них сейчас не говорить, но оставить за собой право, в случае если начнутся преследования против каких-либо выдающихся лиц (contre aulcuns extraordinaires), разбирать их дело на основании представленных ими жалоб». (Последняя оговорка должна была оставаться секретной, без включения в декларацию.)

В результате текст парламентского проекта статьи (который без изменений войдет в королевскую декларацию) стал выглядеть так:

«И мы желаем, чтобы никто из наших подданных, какого бы состояния он ни был, впредь не мог подвергнуться уголовному преследованию иначе как в формах, предписанных законами и ордонансами нашего королевства, а не через посредство комиссаров и назначенных судей…».

(Иными словами, если кого-либо будут судить, то только в регулярных трибуналах. На этот отказ от наиболее одиозной стороны репрессивной политики Ришелье королева соглашалась всегда: он не мешал производству бессудных арестов по административной линии.)

«… и чтобы ордонанс Людовика XI от октября 1467 г. соблюдался по его форме и содержанию…».

(В этой ссылке на прецедент состояло главное лукавство. При переговорах в Сен-Жермене Моле усиленно подчеркивал: «правило 24 часов» является логическим развитием и расширением знаменитого акта 1467 г. Следовательно, отсылка не только на букву, но и на дух этого эдикта могла создать впечатление, что в какой-то косвенной, негласной форме «правило 24 часов» все же принимается правительством[595]. На самом деле Людовик XI декларировал только принцип несменяемости судей, но уж этот принцип, действительно, парламентарии постарались расширить, доведя до абсолюта.)

«… и в частности, чтобы никто из наших оффисье суверенных и других судов не мог быть обеспокоен при исполнении им его должности посредством письменного приказа (par lettre de cachet) или иным способом, каким бы то ни было образом, как того и требуют вышеназванные ордонансы и их привилегии»[596].

Итак, о «правиле 24 часов», соблюдение которого королева готова была обещать для одних лишь оффисье, в парламентском проекте вообще не говорилось. Для себя парламентарии добивались большего, полной неприкосновенности, чтобы ни одного судью нельзя было арестовать даже на сутки без согласия на то его трибунала. Если же в полученном им предписании говорилось не об аресте, а о высылке, оффисье не должен был подчиняться приказу не объявив о нем лично в своей палате, после чего он обязан был поступать в соответствии с ее решением. (Такое постановление было принято парламентом в тот же день в секретном порядке.)

Было также специально постановлено просить королеву либо освободить всех уже арестованных в административном порядке, либо предъявить им обвинения и передать их дело в соответствующий трибунал.

21 октября на общем собрании парламента был целиком зачитан уже готовый проект новой декларации. Замечаний не было, когда вдруг раздался протестующий голос: «И это все?». Это советник одной из апелляционных палат Жан Кулон выразил свое недоумение: почему же забыли о том решении, с которого месяц назад и начался политический кризис? О намерении запретить иностранцам участвовать в правительстве? Пусть принцы и пэры не захотели обсуждать этот вопрос в парламенте, но разве нельзя просить о том королеву? Предложение Кулона было поставлено на голосование и не прошло, хотя у него и нашлось несколько десятков темпераментных сторонников. Но похоже, что застрельщики антимазаринистской акции 22 сентября — Новион, Бланмениль, Виоль — на этот раз промолчали. Им была известна позиция Конде.

Обольщаемый двором принц уверовал, что после того, как он успешно завершил сен-жерменские переговоры с парламентом, отступивший в тень Мазарини будет во всем послушен его советам и уже нет надобности в его отставке. Он дал это понять оппозиционерам и услышал в ответ, «что раз он берет под свое покровительство месье кардинала, то и у них ничего нет против его особы»