Парижские бульвары - [77]

Вот почему он был лучшим из французских королей после Генриха IV, убитого в 1610 году. Лучшим по своей природе и душевным качествам. В моих глазах на Людовике XVI не было никакой вины, он был чист, как лист бумаги. Принеся себя в жертву кровожадной толпе, он навсегда останется королем-мучеником, вторым Людовиком Святым. Вот только толпа этого никогда не поймет…

Клавьер, наконец, пробрался ко мне, сильно сжал за локоть.

– Что с вами? Вы идете, ничего не видя перед собой.

– Я задумалась. Хорошо, что вы рядом, Рене.

Мимо меня двигались чиновники Коммуны, сплошь увитые трехцветными кокардами, все, как один, в республиканских поясах. Толпа сама называла мне их имена: тот, с круглым лицом и редкими грязными волосами, – прокурор Коммуны Шометт, прославившийся тем, что больше всего на свете ненавидит проституток, тот – инспектор парижских тюрем Мишони, тот – Лепитр, тот – сам мэр Парижа Паш, а вот тот, в напудренном парике, – это заместитель прокурора Эбер, знаменитый Папаша Дюшен!

Я слышала об этом Папаше Дюшене – так называлась и газета, которую выпускал Эбер, в прошлом бродячий циркач и вор, женившийся на бывшей монахине. Невозможно было представить газеты вульгарнее и отвратительнее. Теперь Эбер, купаясь в лучах славы, приветливо махал народу шляпой. Когда процессия вышла на угол бульвара Бон-Нувель и улицы Люн, стало ясно, что парижане ожидают от Эбера какой-то речи.

Они ее получили – краткую и вразумительную:

– Ну, ребята, скажу я вам, казнь короля – это самая лучшая из радостей Папаши Дюшена! Казнить надо также и австрийскую тигрицу, эту жалкую проститутку, а вместе с ней и тех пораженных гангреной ублюдков, что вышли из ее трехэтажной утробы!

Толпа взревела, услышав такое потакание своим самым низменным вкусам со стороны члена Коммуны. Последние слова Эбера потонули в общем шуме. Люди натыкались друг на друга, рычали от восторга и наступали друг другу на ноги. Недалеко от меня вспыхнула драка, в другом конце драка переросла в потасовку, и я видела, как туда спешат гвардейцы. Какой-то шутник, которому хотелось позабавиться, истошно вопил петухом. И тут чей-то сильный, звучный голос громко воскликнул:

– Да здравствует король!

Теперь обернулись даже гвардейцы, плотными рядами окружавшие карету Людовика XVI. Люди в черном, подозрительные и наблюдательные, – видимо, агенты Комитета общей безопасности, – пробирались через толпу, пытаясь поймать того, кто выкрикивает контрреволюционные речи.

Потрясенная, я увидела человека, внезапно вынырнувшего из массы людей и вскочившего на каменный парапет. Теперь смельчак был виден всем. Он выхватил саблю, лезвие которой даже в тумане ярко блеснуло.

– За мной, кто хочет спасти короля! Я узнала барона де Батца.

Его неслыханный призыв ошеломил всех. Люди стояли молча, лица у них вытянулись от потрясения. Оцепенение длилось недолго.

– Держите аристократа! Держите! – завопил кто-то так пронзительно, что мне захотелось зажать уши.

И тут же тысячи рук взметнулись вверх, толпа подалась сначала в одну, потом в другую сторону, как темная колышущаяся масса, и бросилась к темному парапету. Не желая бежать, я прижалась к стене дома и только благодаря Клавьеру не была затоптана. Женщина, наблюдавшая все происходящее из окна, щелкала нам на головы орехи и кричала:

– Да ловите ж его, роялиста! Ловите! Он же уходит!

В такт ее крикам встревоженно щебетала канарейка в клетке. Я видела, как Батц исчез. Дальше уже ничего нельзя было понять. Схватили ли его? Я была уверена, что схватили. Какую неслыханную дерзость нужно иметь, чтобы попытаться спасти человека, которого охраняют восемьдесят тысяч вооруженных гвардейцев!

– Я так и знал. Я знал, что он выкинет какую-нибудь штуку. Нынче я не дал бы за его голову и одного су… С этого дня за нашим дерзким другом, дорогая, будет охотиться вся полиция Франции – тысячи шпионов, агентов и гвардейцев.

Клавьер, как всегда, был абсолютно прав. Но что же делать мне, если Батц был единственным, кто мог достать пропуск бывшей аристократке?

Процессия была уже далеко, словно желая доказать, что недавнее событие совершенно ее не затронуло и ничто не может поколебать триумфальной поступи правосудия. Толпа схлынула, идти стало свободнее, и я, подобрав юбки, побежала. Идти оставалось совсем немного…

На площади Революции мы оказались так далеко от эшафота, что я ничего не видела. Клавьер обхватил руками мою талию и легко, словно я была ребенком, усадил на плечо. Честно говоря, я впервые находилась в обществе такого физически сильного мужчины. Я кожей чувствовала, как перекатываются у него мускулы под камзолом. Уцепившись руками за его голову, чтобы не упасть, я смотрела вперед.

Зеленая карета подъехала к эшафоту, и гвардейцы открыли дверцу. Когда вышел король, воцарилось молчание. Я видела безбрежное, волнующееся море людей и оцепленный гвардейцами четырехугольник посреди площади.

Человек в черном зачитывал обвинительное заключение, но я не слышала ни слова. Впрочем, мне было безразлично, что он читает. Я смотрела на короля. Он был без сюртука и без туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и серых шелковых чулках. Обреченному на смерть не нужна теплая одежда… Волосы Людовика XVI были обрезаны очень коротко, чтобы нож гильотины не встретил никаких препятствий.