Парижские бульвары - [78]

Палачи приблизились к Людовику XVI, и один из них держал в руках веревку.

– О, что до этого, – воскликнул король, – я никогда не соглашусь!.. Оставьте веревку! Делайте, что вам приказано. Но вы меня никогда не свяжете, никогда, никогда!

Палачи не отступали, ибо им был отдан соответствующий приказ. Казалось, готова была начаться борьба, которая в глазах света могла бы отнять у жертвы всю честь шестимесячного спокойствия и покорности судьбе. И тогда духовник короля, маленький худой аббат, произнес:

– Государь, вспомните об Иисусе Христе! Что значит это новое унижение? Оно лишь увеличит сходство между вашим величеством и Богом, распятым на кресте. Вас ждет награда на небесах.

Король замер на мгновение, и я поняла, что эти слова подействовали на него. Пример, приведенный аббатом, заставил Людовика XVI подчиниться. Шагнув к палачам, он протянул им свои руки.

– Делайте что хотите, – сказал он, – я выпью чашу до дна. Священник протянул королю крест, и король приложился к нему. Затем, получив последнее благословение, стал медленно подниматься на эшафот. Руки у него уже были связаны за спиной, а конец веревки держал какой-то гвардейский капитан.

Громко били барабаны, но король, внезапно повернувшись, взглядом заставил их замолчать.

Я поняла, что сейчас он что-то скажет.

– Господа, – произнес Людовик XVI. – Я умираю невиновным во всех возложенных на меня преступлениях. Прощаю виновникам моей смерти и молю Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, никогда не пала на Францию. Я хочу сказать, что убийства десятого августа…

Гвардейский капитан рванулся вперед и громко заорал:

– Бейте в барабаны!

Голос короля затих, заглушенный и потерявшийся во всеобщем шуме. Он еще пытался что-то сказать, но его уже никто не слышал и не слушал.

– Исполняйте вашу обязанность! – ревели, обращаясь к палачам, люди с пиками, окружавшие эшафот.

Король, некоторое время молчавший и стоявший неподвижно, тихими шагами вернулся к гильотине.

Я смотрела, чувствуя, как возрастает щемящая боль у меня в груди, и все вокруг становится туманным от слез, застилавших мне глаза. Людовик XVI держался прямо и гордо, ни разу не дрогнув при восхождении на свою Голгофу. Лицо его было очень бледно, но спокойно, оно не выражало ни ненависти, ни злобы, ни вражды к народу, окружавшему эшафот, а только спокойствие и сознание собственного достоинства, которого никто уже не смог бы отнять, даже революция. При жизни этот человек был скромен и легко смущался. И я, удивляясь, откуда он берет силы после четырех лет медленного продвижения к могиле держаться с таким достоинством, чувствовала невыразимое преклонение перед этим человеком. Сейчас он олицетворял собой все то, что было во Франции хорошего за полторы тысячи лет монархии и что теперь было обречено на гибель. Людовик XVI оказался достойным преемником своих гордых и великих предков – Людовика Святого, Филиппа IV Красивого и Генриха IV. Там, в потустороннем мире, он сможет спокойно взглянуть им в глаза.

Палач с подручными проверил, крепко ли связаны у короля руки, затем повернул обреченного лицом к народу, словно хотел, чтобы парижане надолго запомнили того, кого около двадцати лет назад прозвали Людовиком Желанным.

На душе у меня было тяжело.

Короля положили на доску, шею его охватил позорный кожаный ошейник, и в наступившей могильной тишине я слышала, как мерзко заскользил стальной треугольник. Раздался отвратительный звук, то ли всплеск, то ли всхлип, струями брызнула кровь, и голова короля скатилась в корзину.

– Ах, Боже мой! – прошептала я одними губами.

Я видела, как палач показывал голову казненного народу, орошая потоками крови края эшафота, но никак не могла поверить, что все так быстро кончилось. Какая-то доля секунды – и не стало короля… Я не замечала, что творилось вокруг меня, просто стояла неподвижно, пораженная и окаменевшая. Люди кричали, бегали вокруг эшафота, смачивали свои платки королевской кровью, прославляли республику и обменивались впечатлениями. Я словно застыла на месте, не в силах поверить, что все уже кончилось.

Клавьер обнял меня, осторожно прижал мою голову к груди.

– Не плачьте, – проговорил он мягко. – Вы должны радоваться, что бедняга так легко отделался. Карла Стюарта казнили топором, а здесь гильотина. Признаться, мне тоже жаль Капета. Он слегка мешал мне развернуться со своими капиталами – еще тогда, при Старом порядке. Но для устранения этого препятствия мне вовсе не нужна была его кровь.

– Ах, эти ваши капиталы! – прошептала я устало.

Он вытирал мне лицо мягким белым платком, и я только тогда поняла, что слезы ручьем струились у меня по щекам. Мне казалось, что и на моей жизни поставлена точка. Не год назад, не во время сентябрьских убийств, а именно сегодня зачеркнута вся моя прежняя жизнь, все ее радости…

Я вцепилась руками в камзол Клавьера и заплакала навзрыд.

– Перестаньте, моя прелесть, – говорил он мне на ухо. – Плакать от жалости к королю у всех на глазах сейчас очень скверно. Это мало кому понравится…

Оттолкнув его, я, спотыкаясь, пошла к эшафоту. Шел мелкий надоедливый дождь, и огромная лужа крови постепенно расплывалась. Я видела, как кровь просачивается и каплями падает с грубо сбитых досок эшафота. Одна капля упала мне на руку. Я смотрела на нее, и слезы дрожали у меня на ресницах.