Парижские бульвары - [75]

Я думала, подыскивая нужные слова. В моих чувствах царил такой разброд, что я сама себя с трудом понимала.

– Я… я не знаю. Между нами так много скверного и непонятного. Мы, в сущности, незнакомы. К тому же мой ребенок не со мной, и я не могу думать ни о чем другом, кроме этого. Но я чувствую, что вы нужны мне, Рене.

Я прикоснулась пальцами к его ладони – он сжал мою руку в своей.

– Рене, мне безразлично, что вы делаете за моей спиной и сколько у вас денег. Я никогда не считала это главным. Мне нужны вы, отдельно от ваших денег и вашего состояния, и мне бы не хотелось, чтобы вы думали, что во мне говорит алчность. Но в то же время, пока мое дитя вдали от меня, я не стану думать о своей личной жизни.

Я говорила так путано, что даже смутилась, но Клавьер, кажется, меня понял. Он сжимал мою руку так бережно, что я даже не подозревала, что он способен на такую нежность. В эту минуту мне страстно хотелось, чтобы лошади бежали вечно и никогда не останавливались…

– Приехали, – громко сообщил кучер.

Я не понимала, в какой квартал Парижа мы приехали. По времени езды и некоторым другим признакам можно было предположить, что в Булонь-Бийонкур. По узкой винтовой лестнице мы поднялись на второй этаж невзрачного на первый взгляд дома и оказались в небольшом отдельном кабинете, где нас приветствовал учтиво, но без подобострастия хозяин заведения – тучный, краснощекий, важный и пахнущий ароматными уксусами. Я узнала в нем Рампоно, одного из самых крупных рестораторов Парижа. Он стал знаменитым давно, еще при Старом порядке.

– Что-нибудь легкое и бодрящее для прелестной дамы, которую следует привести в чувство, – распорядился Клавьер. – А мне – только вино; ты знаешь какое.

– Знаю, господин Клавьер.

Я присела к камину – он полыхал так жарко, что я онемела от такого притока горячего воздуха. Я ясно чувствовала, как кровь приливает к щекам. От тепла хотелось спать, и я, чтобы окончательно не расклеиться, благоразумно отодвинулась от огня подальше. Каминные часы пробили семь утра. В зеркале, висевшем напротив, я могла видеть себя: широкополая шляпа, затеняющая лицо, разметавшиеся по плечам волосы, вспыхнувшие румянцем щеки и ярко-пунцовые губы. Подумав, я сняла шляпу и стянула волосы сзади лентой.

Мне было так спокойно с Клавьером, что я вела себя как в собственном доме, забравшись в кресло и подобрав под себя ноги. Он ничего мне не говорил, и я была рада этому. Рада и благодарна за то, что он привез меня сюда: в своей квартирке на улице Мелэ мне ни за что не удалось бы так обогреться.

Лакей принес еду: бланкет, крабы в соусе и горячее красное вино к голубиному паштету. Все это было до такой степени нашпиговано острым майонезом, жгучим мускатным орехом, горчицей, молотым красным перцем и прочими специями, что я едва могла есть. Во рту у меня горело, я схватила бокал с вином и залпом выпила, но тут же ждал меня новый сюрприз: красное вино было так насыщено имбирем, что я подскочила, как ужаленная.

– Это чтобы меня взбодрить? – выдохнула я с возмущением.

– Ешьте, – сказал Клавьер смеясь, – через полчаса вы будете свежей, как ранняя клубника.

Он был прав. Вся эта еда подействовала на меня ободряюще: сон полностью исчез, кожа приобрела розовый оттенок, и я чувствовала себя способной пройти двадцать лье без передышки. Но в то же время мне было стыдно, что я сижу и завтракаю в то время, когда к королю, возможно, привели священника.

– Может быть, вы не пойдете? – спросил Клавьер. – Будет столпотворение, давка. Гильотинирование – не слишком приятное зрелище. С вами может случиться истерика, вы крикнете что-нибудь роялистское, и тогда…

– Замолчите! – сказала я, внезапно раздражаясь. – Вам всегда была безразлична судьба его величества, вам все безразлично. А я… я любила короля. Он, именно он приветствовал меня, когда я была при дворе впервые, он всегда был добр ко мне…

Я замолчала, чувствуя, что могу разразиться слезами.

– С чем только не приходится мириться, когда ухаживаешь за аристократкой, – произнес он очень спокойно.

Я ничего не ответила.

В карете мы смогли доехать только до Бурбонской площади.

Было уже восемь утра, и все улицы и бульвары были запружены народом. Казалось, весь Париж покинул свои дома и квартиры, чтобы посмотреть на казнь короля. Дальше ехать в карете не было никакой возможности из-за наплыва людей и из-за того, что лошади были остановлены патрулем национальной гвардии.

– Я пойду пешком, – заявила я упрямо.

Мне удалось самой распахнуть дверцу и спрыгнуть на землю. Толпа отнеслась к моему появлению враждебно, видимо, приняв меня за «одну из девок Клавьера», но прямых оскорблений я не слышала. Вскоре ко мне присоединился и мой спутник. Я ничего не сказала, но втайне была очень благодарна ему за поддержку: перед толпой я всегда испытывала безотчетный страх.

Утро было серое и дождливое, влажный холодный туман повис над крышами домов, окутал непроницаемой пеленой вывески лавок и мастерских. Толпа толкалась, била друг друга локтями, волновалась и перемещалась, но, к моему удивлению, была странно молчалива. Обычно, когда мне приходилось мельком видеть ту или иную казнь, эта человеческая масса всегда радовалась, найдя повод утолить свои звериные инстинкты, обменивалась грубыми кровожадными шутками и выкрикивала оскорбления. А теперь парижане молчали, словно были чем-то слегка смущены. Разговаривая, они не повышали голоса и ничего не выкрикивали.