Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [54]

— Да, любопытно, — сказал доктор раздумчиво, покачав головой, — очень любопытно! И любопытнее всего было бы сейчас поглядеть на вашего сына.

Елена Васильевна ответила, что это легче легкого, если доктор Пермяков придет завтра к обеду. Кстати, и с мужем ее познакомится.

Потому что сегодня муж по роду своей профессии задержится, конечно, допоздна, она не ждет его раньше двух.

Ради фестиваля молодежи стоит потрудиться и совсем немолодому.

— Приехал брат Марты, Фриц Шенау, с делегацией от ГДР, — сказала она. — Фриц Шенау тоже молодой физик. А в числе делегации есть и подруги Марты и друзья Георгия, их всех разместили где-то в пригородах Москвы. Вот мои молодые и отправились к ним на весь вечер, да и Ванюшку прихватили с запасными пеленками! — улыбнулась она. — Что ж, пусть, хотя бабушкино сердце чуток не на месте.

Георгий познакомился с Мартой Шенау два года назад в Берлине, куда ездил в командировку вместе с Сашей Сибирцевым и другими молодыми учеными. Он потом говорил мне, что эту поездку никогда не забудет. Еще бы! Кучу интересного повидал там в институтах, подружился с Фрицем — обаятельным малым, как говорят и очень талантливым, и в Марту влюбился! Да как влюбился!.. Достал где-то гитару, черный плащ, широкополую шляпу и, представьте себе, эдакий шалопай, явился поздно вечером в тихий, степенный район Берлина к Марте под балкон и давай, петь серенады!

Папа Шенау грозился, что будет жаловаться в советское посольство. На счастье, подоспел Фриц и заступился за Гошу перед отцом.

— Впрочем, — смеялась Елена Васильевна, — то были, кажется, не серенады, а попросту песенки из советских кинофильмов. Он вообще неплохо поет, Георгий, довольно музыкален, а когда затянет русскую песню, особенно «Во поле березонька стояла…» — какой там испанец! Обыкновенный нашенский паренек!

Марта его обучает немецким песням и даже французским, она от матери своей их знает.

Да. Славная молодежь. Им бы только жить под мирным небом.

И нужно, чтоб все разом, скопом, миром этого хотели. Бороться надо за мир. Ведь в любой стране есть люди, которые мирно жить хотят, растить детей, работать. Даже в Германии. Помните, Евстафий Петрович?

2

— Это теперь каждому понятно: «Даже в Германии». Но в те годы…

Однако и в те годы кто-то ведь должен был начать понимать; верно, Евстафий Петрович? Я это вам не мудрствуя говорю, ведь не политик я какой-нибудь, попросту мать и бабка, да к тому же беспартийная. А вы не смейтесь!

Но в те годы… вы ведь помните, что́ это были за годы — сорок второй, сорок третий…

— Еще бы, — ответил доктор Пермяков. — Я, знаете ли, сына своего Сергея в каждом солдате видел.

— Ваш сын? Убитый?

— Это в воронежском госпитале было, а позднее в тамбовском, куда нас эвакуировали. Ночью особенно. Сон я тогда начисто потерял и с удовольствием подменял в ночные дежурства молодых врачей. Хожу по палатам, и на каждой койке — Серега. И ведь отлично знаю, соображаю, что все это нервы, так вот, поверите ли, я эту галлюцинацию даже в себе культивировал, что ли. Вы говорите — ненависть, кровожадность вас в мальчике пугала, а сам я в те ночи, если бы хоть один вражий сын мне попался… не-ет, не пощадил бы! — воскликнул Евстафий Петрович.

— И правильно! — поддержала его Елена Васильевна горячо. — Но слова-то я ваши вспоминала… ваши мысли. В ту пору я эти мысли Гоше пыталась внушить, да и самой себе.

О личном счастье, о встречах, о любви я больше не думала, нет. Я понимала, что возраст мой вышел, что все это бредни, что надо об этом позабыть раз и навсегда, если не хочешь самой же себе смешной показаться. Но от такого благоразумия иной раз тоскливо становилось. А самая большая тоска — по миру, по Москве; та ни на секунду не оставляла, даже во сне. Тоска по толкотне в метро, по асфальту, по запаху бензина московских улиц, по очереди в раздевалке московских театров (о самих театрах и говорить не приходится!). И приодеться хотелось, и вкуснее поесть. Тут, понимаете ли, в неделю раз «бомбошки» выкупишь, — были такие круглые с повидлом конфетки вместо сахара, — и радуешься. Радуешься, что «валёнки», как в Боровинске говорят, еще не прохудились, что на «барахоловке» ватную стеганку ношеную купить удалось, а хотелось меховое пальто, и белых пышных пирогов, и крепкого сладкого кофе, — все лезло в голову! Но была работа на лесозаводе да Гошка, к которому я что ни день все больше привязывалась.

Я так к нему привязалась, будто сама его родила и выкормила, будто я его, совсем крошечного, черненького, синеглазого, вынянчила сама. А вот любил ли он меня? И вообще любил ли он кого-нибудь, что-нибудь в жизни, — не знала.

В школе дружбы он ни с кем не вел; бывало, встречу его с ватагой ребят, то впереди бежит, то сзади тащится, как-то все сам по себе.

Учился средне, ругать вроде не за что, а хвалить — тоже. Дома — по воду сходит, дров наколет, деду или Зифе по хозяйству подсобит, но только если его попросишь. Сам никогда не вызовется.

Вот только снег ему нравилось разгребать и во дворе и под завалинкой. И снегопады он любил, метели, и мне казалось порой, что у него сердце заледенело, как у мальчика из сказки Андерсена, — я ее когда-то дочке своей читала и хорошо запомнила.