Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [53]

Побеседовали мы с ней о Москве, о нашей далекой милой родине. Нина Михайловна сообщила мне, что квартира ее цела и вещи тоже.

А я сказала, что у меня нет больше жилья в Москве.

— Будет другое! — воскликнула Каурова. — Подумаешь!

И о Гоше я рассказала, о его страхах и приступах ярости.

— А вы его нашлепайте, — посоветовала Каурова, — это я вам не как врач говорю, а как мать двух шалунов. Уж раз взяли его себе за сына, так и ведите себя как мама, не бойтесь.

И снова о Москве, о письме, о втором фронте и о том, что ей после вашего отъезда и за ларинголога, и за гинеколога, и за дерматолога приходится работать; слава богу, из Одессы приехал старичок хирург, а то и аппендиксы резать бы пришлось.

В общем… не до меня ей было, Нине Михайловне.

…Была я у Ромашовой, у секретаря райкома (вот уж совсем забыла, как же ее звали). В те годы, куда ни придешь — всюду женщины работали. А я все еще не работала, и это мучило меня, да и жить становилось с каждым днем все труднее. Ведь большинство женщин получало по аттестату сверх своих заработков, ну а я, конечно, ничего не получала. Были у меня кое-какие вещи (я любила хорошо одеваться, да и сейчас люблю, хоть и бабушкой стала). Ну… кое-что продала на «барахоловке», как в Боровинске говорили, кое-что обменяла на продукты; вспоминать теперь об этом неинтересно. А работать не работала, тосковала по «Агромашу», а там, в Боровинске, всё, кроме дедова домика, мне казалось чужим. И кому, думалось, тут нужны машинка да стенография. Размагнитилась я несколько после дочкиной смерти и с Гошкой возясь.

По поводу работы я и ходила к Ромашовой.

Очень она мне, помню, понравилась. Правда, на первый взгляд несколько суховата и бесцветна, волосы зализаны. А как улыбнется — зубы белые-белые, вот запомнилось!.. А глаза чуть насмешливые.

Выслушала она меня и говорит: «Все это очень хорошо, что вы в течение ряда лет работали секретарем директора крупного московского завода, а только секретарствовать вам тут, товарищ, негде».

И вдруг спрашивает: «У вас дочка осенью умерла? И вы взяли мальчика-испанца на воспитание? Слышала».

Я ей тут же все рассказала про Гошу и даже не утаила, что он таскал вещи и в детдоме и у меня.

Она задумалась.

— Я не уверена, — говорит, — что вы правильно поступили, взяв его из коллектива. Но я все понимаю. Вы только должны помнить, что растите мальчика для мира и для коммунизма. Киев еще не взят, как у нас тут поговаривали, и наступаем мы теперь не так стремительно, но нет такой силы, нет сейчас, не было в девятнадцатом и раньше, и не будет впредь, которая сумела бы сломить советскую власть, покорить Россию.

Я спросила Ромашову про Англию и Америку, про второй фронт.

Она только руками развела.

— …а простой народ и там ждет. Как и у нас. Мира ждет. Но мир при капитализме — это еще полмира. Ваш же приемный сын должен будет бороться за… целый мир.

Я пошла домой, обдумывая ее слова, и уже дорогой решила, что пойду на лесозавод.

А когда дома об этом сказала, Зифа только плечами повела: стоило ли, говорит, беспокоить товарища Ромашову. Если хотите к нам на завод, завтра же — айда в цех, подсобницей для начала.

О том, как я там работала до лета сорок третьего года, пока не пришел мне вызов на «Агромаш» и пропуск в Москву, я вам рассказывать не стану, Евстафий Петрович, это тоже целая история. Скажу только, что работать на дисковой пиле я не сразу обучилась, и норму выполнять тоже. И похвастаюсь, хоть дело и старое, что в марте сорок третьего меня премировали месячным окладом, и в придачу получила я четыреста граммов конфет и кило двести пшена сверх месячной нормы по рабочей карточке. Это было неплохо для тех времен, а расскажешь сейчас молодежи — не поймут!..

И туго же мне приходилось в цехе поначалу, сбежать хотелось; и люди ко мне не сразу привыкли, и я к ним.

А потом через несколько месяцев слышу, как одна работница говорит другой (уж не помню, о чем именно шла речь): «…а ты попроси Елену Васильевну». — «Какую?» — спрашивает. «Да Елену Васильевну, известно какую».

Совсем как на «Агромаше»!..

Это был, помню, ясный, солнечный голубой денек. Ну… такой, какие Гошка мой ненавидел.

Внезапно от ветра рванулась створка окна, и над Москвой прокатился артиллерийский залп летнего грома.

Елена Васильевна встала с кресла и, облокотившись о подоконник, взглянула на небо. Евстафий Петрович тоже подошел к окну.

— Неужто погода портится? — спросил он озабоченно. — Вот некстати, под самый праздник.

— Это далекая гроза… — сказала Елена Васильевна, — погода будет. Должна быть!

— Дал бы господь, как в старину говорили… — улыбнулся доктор.

Елена Васильевна молчала, глядя на мелкие звезды, мерцавшие средь облаков.

Потом снова вернулась к креслу и опустилась в него.

— Господь! — усмехнулась она. — Придет день, и это будет, я надеюсь, скоро, когда, глядя на небо, москвичи станут говорить: «Дали бы Сибирцев и Гонсалес ясный солнечный денек!» И дадут.

— Как так?

— А так! Ведь Георгий с Сибирцевым (это молодой ученый-физик) занимаются проблемой искусственной погоды. Ну, не только они, конечно. Но эти двое разрабатывают именно проблему ясного дня. Мы с мужем, знаете, как Гошу прозвали? Хозяин синевы! Правда, не полный хозяин пока, — добавила Елена Васильевна смеясь, — однако дело не за горами.