Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [52]

— Ну, что я говорил — бегить! От Москвы бегить! Как побег Гитля-то, сучье мясо! Ну, что я говорил! Айда к радио, Олёнушка! Бе-ги-ить!!

Она остановилась на мгновение, еще не поняв до конца всей силы радости и облегчения, налетевших шквалом, потом скинула с плеча коромысло, как ярмо, — вода из ведра хлынула в снег и на ноги.

Гоша стоял под черной с вмятиной тарелкой репродуктора, висевшей под образами, и когда увидел Елену Васильевну, то в один прыжок очутился подле нее и завертелся, защелкал пальцами, как кастаньетами, вдруг вспомнив жгучую пляску своей несчастной родины.

А в глазах у него стояли слезинки.

И за эти слезинки она простила ему бегство из дому. И многое другое ему потом прощала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

— …А прощать было что; прощать, кое-что понять, объяснить и кое с чем бороться… — говорила Елена Васильевна Пермякову в тот предпраздничный июльский вечер — канун фестиваля.

В большой комнате, увешанной картинами, в распахнутое окно повеяло ночной прохладой. Далеко внизу вдоль широкой магистрали, полной движения, вспыхнули матовые шары фонарей, а над крышами и трубами гасла узкая полоска поздней зари.

— Значит, и вас укусил «лютый», как мы его с Агафьей Карповной прозвали, — сказал Евстафий Петрович задумчиво.

— А как же. Странные черты характера в нем сочетались! Трудно мне было…

Ведь я, как вы знаете, не педагог ни в коей мере, я всю жизнь с юных лет работала попросту директорским секретарем. И уже летом сорок третьего года вернулась на «Агромаш», который так никуда и не эвакуировался. И это было счастьем для меня, когда, воротясь, села на привычное свое место за машинку, к окошку с видом на спортплощадку… тогда, в войну, там для маскировки поставили избушку, а крыши цехов закамуфлировали и натыкали деревца.

Там, в домике деда Темушкина, я иной раз ночами думала, что и своей дочке, может, не такая уж идеальная была мать. Меня все терзала мысль, что вот не сумела я Иришку сберечь… хотя уж, кажется, все было сделано… вы ведь знаете, и Каурова знает.

Вот как оно было, Евстафий Петрович, а тут — чужой мальчик Хорхе Гонсалес, и к тому же странный, трудный.

Во́йны, во́йны чуть ли не с пеленок. Сколько людей погибло на его глазах. Смерть девочки Анхелы почему-то крепче запала в его память, чем гибель близких. Он сам ей кричал: «Трусиха!», а потом увидел ее мертвой. И боялся этого слова и ненавидел, и небо ясное ненавидел, и презирал себя за этот страх, пытался его побороть и долго не мог. И злоба в нем жила, жгучая ненависть, а она проявлялась иной раз отвратительно.

Однажды он взял топорик и сухое бревно, наколол ворох щепок, больших и маленьких, и заявил, что это всё фрицы и что он будет сейчас их уничтожать. Он натыкал эти щепки в расщелины пола и стал плясать вокруг и орать: «Это фрицы! Это фрицкино войско!» Его нельзя было угомонить (час был поздний), он выворачивался как угорь, брыкался, чуть ли не кусался, а потом раскрыл дверцу пылающей печки и стал туда кидать щепки и кричать: «Это всё фрицки горят! Генералы! Солдаты! А это фрицкины бабки! А это фрицкины мамки и папки! И дядьки!»

Щепки пылали ясным огнем, а в Гошкиных глазах прыгали искорки, и такое на него вдруг безудержное нашло веселье, так он хохотал и кувыркался около печки, болтал ногами в воздухе, гримасничал, что и нас с дедом и Зифой заразил своим весельем. И мы тоже принялись хохотать, как пьяные какие-то. Дед помирал со смеху, колотил себя по коленке, руками размахивал, а Зифа, уж на что угрюмая, неулыбчивая была женщина, так и она принялась смеяться, раскосые ее глаза совсем пропали.

А я… на меня просто неистовый смех напал — «смешинку проглотила», как Ирочка говорила когда-то; то ли действительно потешно он кувыркался и гримасничал, Гошка, и кричал, чуть шепелявя на свой манер, то ли уж очень много я пролила до этого слез и какая-то разрядка наступила, не знаю. А только и впрямь мне было весело смотреть, как пылают «щепки-фрицки», и я никак не могла остановиться, хохочу, да и все!

А ночью у Гоши был жар, — простудился, наверное, — не мог уснуть, болтал и болтал.

Он уже ходил в школу в ту пору, и я решила посоветоваться с его учительницей, да, кстати, выяснить, как он ведет себя в классе.

Учительницу, Евгению Петровну или Павловну, уж не помню, вы, может, знаете. Она и сейчас, возможно, преподает в Боровинске. А тогда, в сорок втором году, только что окончила пединститут. Ей было лет двадцать с небольшим, а на вид и того не дашь. Мордашка круглая, локоны по плечам, подхваченные ленточкой, как носили в те годы, губка вздернутая, а взгляд суровый.

Я рассказала ей про Гошкины выходки. Она выслушала внимательно и говорит:

— Если у него таким манером выказываются ненавистнические чувства к врагу, то и пусть.

Я сказала, что меня пугает этакая кровожадность в двенадцатилетнем мальчике.

Женя на меня поглядела сурово и спросила, кто у меня на фронте. Я ответила, что никого.

— А у меня… жених, — сказала Женя.

Ей захотелось испепелить меня взглядом, а у самой губы и подбородок запрыгали.

А я чувствую — до корней волос краснею…

…Ходила я к Кауровой. Попала к ней в счастливый для нее день: утром получила письмо с фронта, и всё ей казалось простым и радостным. И войне скоро конец, и муж ее обязательно невредим останется, и второй фронт вот-вот откроется; тогда уж поговаривать об этом стали.