Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [50]

Хозяином его был старик Темушкин. Квадратную чистую горницу разделяла длинная беленая печь-подтопок, как их называют в этих краях, и там за печкой стояли койка и ларь, на котором спал Гоша. Оконца заволокли бальзамины и какое-то могучее растение, оно добралось до наличников и стремилось к низкому потолку, оклеенному еще мирной поры газетами с фотографиями шахтеров, гимнастов, хлопкоробов. В сенцах сушились листья табака-самосада, а в углу в кадушке под грузом доходили огурцы в мутноватом рассоле и дубовых листьях.

В Москве, как написала сестра Ольга Васильевна, дом, в котором жила Елена Васильевна, был полуразрушен.

Она просыпалась по ночам, и сразу на нее наваливалась тревога, как эта душная тьма, скреблась исподволь, как мыши в погребе, стучала в самое сердце.

Ветер выл в трубе, поскрипывала ставня. Тревога… Здесь не воет сирена, и окна светятся по вечерам.

Но ей чудится этот далекий вой, и мерещится зарево, и слышится грохот танков и гул самолетов, и она садится на своей койке, сжав плечи скрещенными на груди руками, и повторяет глухо: «Нет, нет, нет».

Это не укладывается в сознании: Москва — не наша Москва.

Не будет этого. Никогда.

И тревога, отхлынув, уступает место такой глухой, такой едкой, необузданной ненависти, что женщина сама поражается этому чувству, доселе ей незнакомому; она и не подозревала никогда, что способна на такое пылкое, страстное всепоглощающее злое чувство.

Это он, враг, погубил ее дитя; неважно, что рука его или пуля не коснулась маленькой девочки. Это он, враг, лишил родного дома, родного города, родного и любимого, хоть и малоприметного труда. Это он, враг, убил сына Евстафия Петровича, возможно, и мужа Кауровой, сына и внука деда Темушкина и сотни мужей, сыновей и внуков.

…Были дни, когда она думала в отчаянии — надо отправить мальчика обратно в детский дом, он будет расти и учиться, как другие дети.

…В тот первый вечер, когда она привела его, жадного до пищи и тепла, как песика, выброшенного за порог, и сказала просто: «Вот, Андрей Лукич, сирота, испанец», — старик с пристальным, докучливым даже вниманием смотрел, как мальчик, обжигаясь до слез, ест горячую, с луком картошку, запивая молоком.

— Что ж, утешеньице себе нашла, Олёна Васильевна, — сказал он, — и божье дело хочешь сотворить. А только трудов с им не оберешься, — добавил старик и, поглядев на Гошу в упор, спросил: — Норов в тебе выявился, мало́й, с горя-беды. Что, верно я говорю?

Мальчик скосил на старика свои диковатые синие, будто с отблеском пожара в глубине зрачков, глаза и ничего не ответил. Может быть, не понял.

Наутро, вздохнув и почесав в затылке, дед пошел открывать ларь и долго там рылся. Он вытащил наконец подшитые, с кожаными задничками, валенки, ватную стеганку и шапку черной цигейки.

— Внука мово Васьки одежка, авось сгодится, — сказал дед. — Ишь лапоточки, да в кепчонке. Скоро мороз стукнет сорок градусов, а то и поболе. Вот тебе и выйдет — испанец.

Зифа — молчаливая, сумрачная женщина — стояла, пряча руки под передником, и чуть раскосыми, пристальными карими глазами смотрела на то, как чужой паренек сует ноги в валенки ее сына, которого, может, и на свете нет о сю пору.

Первые день-два Елена Васильевна только и делала, что задавала вопросы.

До вечера ни деда, ни Зифы дома не было. Дед ходил «по труды», как он говорил, — столярничал где-то, перекладывал печи, малярил, стеклил и даже наладился с недавних пор в монтеры; хотя электричества побаивался — «как бы не шибануло», но мог починить проводку и сменить пробку.

Зифа работала на лесозаводе, единственном в те годы крупном предприятии города.

В домишке было тихо, — Шайтан полаивал на редких прохожих, да поскрипывала на ветру старая ветла.

Гоша сидел на лавке подле печки, развалившись, вытянув ноги, запрокинув голову, вялый, унылый какой-то, только в окошко, иногда метал тревожный взгляд. Он как бы обмяк после долгих скитаний и мытарств, а найдя пристанище, решил жить как придется, не сопротивляясь.

Прежде чем ответить на вопрос, он будто рылся в памяти, но тоже вяло, и отвечал немножко странно.

— Так твой отец был летчиком в Испании?

— В Каса-дель-Кампо загорелись деревья. Наверное, загорелись. Ведь бензин! А он отбился от своих, тех было пять.

— А в Советский Союз вы откуда приехали с матерью?

— Дядя Игорь говорил: Франция предала. А там теперь собаки.

— Собаки?

— Гошу Усенко, наверное, тоже убило, они летали над самой дорогой… как бабку Алехандру. А у дяди Игоря вот так болталась рука.

Он показал, как болталась рука у мертвого дяди Игоря.

— Ну… а скажи, почему ты спрашивал меня про больницу, далеко ли я живу от больницы. Помнишь?

— Так.

— А ты хочешь со мной остаться? Ты понимаешь, Гоша, какое сейчас суровое, тягчайшее время для всех. Ничего не известно, как мы будем жить с тобой. Но постараемся как-то жить.

— Мы, наверное, умрем.

— Ну, это ты брось! Армия у нас гигантская и самолетов тьма. Неужели ты думаешь, что фрицы завладеют всей нашей страной? Я так даже думать об этом не желаю, отказываюсь. И ты не смей!

Он криво усмехнулся, пожал плечами: что вы, мол, понимаете и знаете и можете предугадать?