Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [48]

Каждый день, а то и по два раза, она ходила на кладбище и мерзла там и плакала около дощатой ограды, еще не крашенной и пахнущей смолой.

Кладбище было обнесено низкой каменной стеной, и росли там такие огромные березы, осины и тополя, что ей подумалось однажды: наверное, летом здесь хорошо, много тени, трава высокая, цветы на могилках, река, теперь свинцовая, а летом синяя, течет под откосом, и степь видна вдалеке, залитая солнцем. Может быть, самое лучшее было бы ей лежать тут рядом с Ирой, вот хотя бы в той могиле под раздвоенной плакучей березой — бугор и больше ничего. Ни памятника, ни креста.

Но тут же ей подумалось, что летом, в звездные тихие ночи, сюда приходят влюбленные, и тут, же поняла, что она, наверное, скверная, ничтожная женщина, — раз в таком горе, в такое жестокое, страшное время способна думать о счастье, пусть даже чужом.

Или сама она еще на что-то надеется, она, которая и на войну не идет, и ребенка сохранить не сумела, и умереть не хочет, и жить не знает как?

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Мальчик с багровыми от холода руками возился над могилой под раздвоенной плакучей березой, возводя там нечто вроде снежного памятника — пирамидки. Он надеялся, очевидно, что памятник простоит до весны. Мальчик дул на руки и снова сгребал ладонями снег в кучку, лепил свою пирамидку, и пирамидка росла.

Елена Васильевна стояла по ту сторону дощатой ограды и следила за ним, а он на нее не обращал внимания, занятый своей необычной скорбной работой.

Лицо смуглое, и к тому же давно немытое, пухлые губы, а глаза ярко-синие, хмурые, недобрые, озорные и вместе с тем опасливые. Полушубок из овчинки, грязный, с чужого плеча, на голове кепчонка — уши стынут, на ногах поверх чулок из нечесаной колючей шерсти — желтые лапти.

Поодаль в снегу валялся узелок.

Странный мальчик. Что-то в нем непонятное есть, что-то чужеродное, несмотря на лапоточки.

— Ты откуда, мальчик?

Он не ответил. Только поглядел исподлобья.

За верхушками деревьев раздалось мерное гудение, потом появился зеленый «У-2», он вез почту в районный центр, день был ясный. Но еще прежде чем самолет появился, мальчик неторопливо, но ловко, будто по давней привычке, пополз на животе по снегу; вытянув руку, но не приподнявшись, он прихватил свой узелок и, добравшись до овражка, заваленного буреломом, скользнул туда, только кепка осталась видна.

Он подождал, пока самолет пролетит над кладбищенскими деревьями, вылез из овражка, стряхнув снег с колен и локтей, и, угрюмо глядя в землю, вернулся к своей пирамидке.

Елена Васильевна обогнула ограду и подошла поближе:

— Ты самолетов боишься? Но это ведь «кукурузник», он почту возит.

Молчание. Ей стало неловко, будто она какую-то глупость сказала; мальчик чем-то ее смущал, и в то же время притягивал.

— Еще будут оттепели, наверное. Твой памятник осядет и рассыплется, — сказала она.

Он снова ничего не ответил.

— Кто у тебя тут похоронен?

Она повторила вопрос несколько раз, на все лады, чувствуя, что голос ее дребезжит от жалости и раздражения.

— Ну, мать, мать, — ответил наконец мальчик нетерпеливо.

Комок тотчас же подкатил к горлу, она уже давно, всем существом была готова разрыдаться. Но сдержалась из последних сил.

— Как тебя зовут? Откуда ты?

— Послушайте, — мальчик поглядел из-за плеча и криво улыбнулся. — Я ругаться не буду. Я просто так скажу: уходите от меня поскорее.

Он немного шепелявил и букву «р» произносил» раскатисто и очень твердо.

— Ты не русский? Откуда ты?

Он подул на руки и сгреб еще немного снега. Она тоже подула на руки и потопталась на месте, ноги совсем застыли.

— У тебя тут мама похоронена, а у меня дочка. Зачем же ты грубишь?

И спросила наобум:

— Ты, наверное, с юга? А глаза у тебя синие!..

Мальчик стоял на коленях, упершись руками в снег, и явственно, будто это только вчера случилось, вспомнил девочку, которая спросила, почему у него синие глаза.

— Ее бомбой убило. Девчонку.

Он не спрашивал, утверждал.

— Нет, Ира умерла от болезни. От многих болезней. А твоя мать?

Он увидел залитую солнцем дорогу под ярким украинским небом, плотную пыль от тысяч ног, толпу со всех сторон, и себя, и мать, — пылинки в этой густой как пыль толпе, — и немецкие самолеты над головой, над самой головой…

— Она умерла.

Этим было все сказано.

Ей негде было оказать помощь в этом аду. Рану перевязали каким-то лоскутом. Потом ее тряс озноб, маму, она бредила и в поезде и на пароходе. И здесь, в больнице. И стала черной совсем.

— От войны, — сказал еще мальчик, как бы затем, чтоб покончить с этим раз и навсегда.

— Хочешь обогреться? — спросила Елена Васильевна робко. — Чаю хочешь?

— Обогреться?

Он встал с колен, потоптался на месте, запахнул свой полушубок в больших, прошитых дратвой заплатах.

— А где вы живете? — спросил он вдруг деловито и настороженно.

Она ответила.

— Это от больницы далеко?

— От больницы? Нет, не очень.

Мальчик чему-то усмехнулся, пожал плечами, потянул носом, выпятив нижнюю губу, поглядел куда-то в сторону.

— Вы лучше наволоку купите. Хотите наволоку купить?

Он стал торопливо вытаскивать что-то из узелка, багровые пальцы плохо его слушались. Наволока была мятой, из небеленой бязи, с тесемками.