Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - [29]
К вечеру городские вокзалы Берлина и сам большой неприветливый город промелькнули огнями и людьми.
Польша поразила меня количеством полуразвалившихся деревень, запущенностью дорог и босыми ногами крестьян. Здесь было прохладно по-осеннему. Север приближался.
Только когда поезд остановился у ворот с пограничниками в зеленых фуражках, я отчетливо осознала, что покинула Париж. Сосны шептались у полотна. Через минуту мы были в Негорелом.
— У вас нет патефона, фотоаппарата, радиоприемника? — спросил меня удивленный таможенный служащий.
— Нет, товарищ.
— И это все ваши вещи? В багаже нет ничего?
— Нет ничего, товарищ.
МАЛЬЧИК И НЕБО
Июльским утром доктор Пермяков Евстафий Петрович приехал в Москву в командировку.
Еще из вагонного окна он увидел у заставы, вдоль шоссе, вереницы грузовиков — розовых, оранжевых, сиреневых, — расписанных ромашками, скрипичными ключами, птицами и бабочками. Полуторки и трехтонки выглядели в таком обличий солидными деятелями, пустившимися в маскарад: весело и чуть конфузливо.
В вагоне только и разговору было, что о предстоящем фестивале.
Евстафий Петрович думал о том, что, пожалуй, неудачное выбрал время добиваться в министерстве новых фондов на расширение и переоборудование Боровинской больницы, которой он заведовал вот уже более четверти века.
Прямо с вокзала Евстафий Петрович поехал в министерство. На счастье, люди, с которыми он имел дело, были почти все почтенного возраста, но и в их взоре и тоне улавливалась та рассеянная, торопливая и чуть безответственная обходительность, которая обычно сопутствует субботним дням и кануну больших праздников.
Евстафий Петрович сумел в этот первый день добиться только некоторых зыбких обещаний и услышать полезные советы: «Вам, конечно, в первую очередь следует потолковать с товарищем Тихомировым, но… ему еще нет тридцати пяти, и к тому же холостой, и к тому же неплохой у него тенор… так что сами понимаете!..»
А вечером Евстафий Петрович отправился к своим друзьям, у которых обычно останавливался.
Выйдя на улицу, он сразу окунулся в густую предпраздничную толпу. Через улицу тянули гирлянды из цветов и фруктов. На углу Неглинной трое парней волокли гигантского белого голубя с веткой цветущей яблоньки в клюве, и чудилось, что птица сейчас взовьется к небесам, увлекая всех троих парней, усталых, деловитых и очень довольных.
Голуби — упитанные, неторопливые, непуганые, разгуливали по тротуару, под ногами; в их оперении искрились закатные лучи.
Пройдет день-два, и Голубь Мира прилетит в Москву. Он принесет на своих крыльях молодых людей со всех концов земли, всех оттенков кожи, глаз, волос. Различных убеждений, верований и симпатий. Но одинаково жаждущих мира.
Какой праздник планеты, воистину!
Евстафий Петрович шел не торопясь, вглядываясь в юные лица, — в этот вечер казалось, что только молодые на улицах, — и сам старался не так сутулиться и голову держать выше.
Мир…
Сына нет, но внуки подрастают.
Мир…
Жажда труда, солидарности, счастья.
Дружба людей всех языков, национальностей, рас.
А ведь он говорил все это, проницательный доктор Пермяков, еще тогда говорил, в самые тяжкие военные годы! В ту пору слова эти звучали дико, наверное, почти кощунственно.
Помнится, как-то поздним вечером он говорил той матери пятилетней девочки… Их сняли с парохода… ребенок был чрезвычайно слаб… дизентерия? паратиф? не вспомнить… славная такая девчушка, и мать славная… как же ее звали?.. забыл. Да и не ей одной говорил: в каждой стране, в любой, большинство, подавляющее большинство хочет мира.
Помнится, та женщина — как же ее звали? — спросила:
— И в Германии?
Он ответил:
— А то как же.
Была осень сорок первого года.
Сергей, сын, уже ранен был. Смертельно.
Поколение выросло с тех пор…
…Вдоль бульвара вспыхнули цветные огни. Евстафий Петрович даже вздрогнул.
Проехала машина, груженная доверху пестрыми, скрученными флагами и вымпелами. Пройдет день-два, и они заполощут, затрепещут на ветру, над тысячами юных голов.
Лишь бы погода не подвела! Лишь бы сияло солнце в синеве!
Евстафий Петрович подошел к дому, оконные стекла которого, как и повсюду, заклеили цветными силуэтами цветов и птиц (когда-то, вспомнилось доктору, полоски крест-накрест клеили), и, поднявшись на третий этаж, отдышался. Годы.
Открыла вдова друга — Зинаида Федоровна — грузноватая, седеющая женщина в своем неизменном рабочем темном костюме и белой блузке с кружевцами у ворота. Она уже много лет подряд работала в отделе записей актов гражданского состояния — регистратором.
— Ну вот и молодец! — воскликнула Зинаида Федоровна, завидя гостя. — Удачно прибыли! Как мы с вами самая что ни на есть молодежь, Евстафий Петрович, то и пойдем плясать на карнавале… Ничего, в бороде белизны чуть прибавилось с прошлого года, а выглядите неплохо! — продолжала она, поцеловав Евстафия Петровича в лоб. — И давайте сразу чаевничать. Небось прямо из министерства? Опять чего-то вам надо для детища вашего? А что дома? Как молодежь?
— А ваша где? — спросил Евстафий Петрович, присаживаясь к столу, за которым, не в пример обычаю, никого не было.
— Вы меня удивляете! — воскликнула Зинаида Федоровна. — Неужто молодые в такие вечера станут дома сидеть?! Чудесное это дело, фестиваль, вы не находите? — говорила она, наливая гостю чай из самовара и пододвигая булку, сыр, варенье и домашние, с изюмом, сухарики. — Я сама нынче по улицам иду, и знаете что мне пришло в голову? А то, что пятьдесят четыре года — при наличии соответствующего характера и настроения — всего лишь двадцать и… еще совсем немножко! Да… — вздохнула она и внезапно пригорюнилась: — Фестиваль защиты мира… Каждый это по-своему переживает в душе. Ведь правда? Ведь вы, наверное, сегодня Сергея помянули? А я — мужа моего.
