Париж в настоящем времени - [128]

Дювалье и Арно заметили, как спокойствие Жюля на мгновение дрогнуло. Всего мгновение он был похож на человека, застигнутого врасплох. Но ему хватило этого мгновения, чтобы вспомнить, что он не был ранен и что спасенный им мальчик истекал кровью.

– И должен прибавить к этому, – прибавил-таки Арно, – что анализ ДНК показал, что убийца – ашкеназский еврей, как я, да и вы тоже. Я ведь прав?

– Да, это правда, – согласился Жюль. – Я тоже еврей и с удовольствием дам вам образец – мазок или анализ крови, что пожелаете.

– Мазка вполне достаточно.

– Всенепременно, – сказал Жюль, широко разевая рот, и детективы заметили, что он сдерживает смех, который плескался в его глазах и от которого Жюля слегка потряхивало, – так всегда бывает, когда человек смеется.

* * *

– Итак, – подытожил Дювалье, когда они уже сидели в машине, и приподнял пластиковый конверт с образцом ДНК, – это позволит с ним разобраться, так или иначе.

– Да уж, – согласился Арно.

– Он подходит под описание, Арно.

– Да, только на сорок пять лет старше, с волосами и не толстый как бегемот.

– Нельзя иметь все сразу.

– Знаю. Как странно Бог располагает, правда? Как ты думаешь, чем он сейчас занят?

– Бог или Лакур?

– Лакур. Пожалуй, чем занят сейчас Бог – и то легче предположить.

– Не знаю. Будь я на его месте, я сидел бы в кресле, закрыв глаза и глубоко дыша, и вспоминал бы снова и снова, как целовал ту прекрасную девушку.

Элоди одна

Задолго до своей смерти отец Элоди оставил адвокатскую практику, объяснив это тем, что больше не хочет спорить. Он предпочел подстригать живую изгородь, косить траву и сидеть на террасе под солнышком – терраса отличалась на редкость живучими геранями, которые до поздней осени цвели ярко-красными гроздьями. Летом с этой просторной, огороженной балюстрадой террасы можно было любоваться белыми облаками, несомыми ветром над снежными шапками гор, слишком высоких, чтобы их затронула майская или июньская жара.

Он рассказывал ей время от времени – часто рассказывал, – что, когда он был молод, ему так нравилось созерцать мир вокруг, что он не нуждался во всем остальном, ему доставляли невероятную радость краски, изящные линии, игра солнца на ряби воды, колыхание колосьев на сильном ветру. Когда – в силу необходимости – ему пришлось зарабатывать на жизнь, оплачивать налоги, сдавать экзамены, сражаться с оппонентами, отец лишился этого и очень хотел вернуть.

Ни он, ни ее мать не были способны передать ей общие знания о том, как жить в этом мире, как узнавать, что думают люди, если говорят они совсем иное, как скрыть правду, когда ее необходимо сказать. Все было хорошо в тенистых зарослях парка, где она росла. Там у нее была музыка, горы и даже быстрый поток, в журчании воды ей слышались мелодии, которые она потом могла повторить на виолончели. Но общество людей было для нее суровым морем. Она приехала в Париж учиться музыке и могла игрой зарабатывать себе на жизнь – пусть не особенно роскошную, только ради музыки самой.

Музыка ни о чем не просила, ни в чем не нуждалась, ничего не требовала и никогда не предавала. Она являлась мгновенно, по первому зову, даже просто в памяти. Она была соткана из несказанной магии в свободных пространствах между ее иначе неприметными составляющими и во взаимоотношениях между ними. Она возникала ex nihilo[65], чтобы объять и выразить все. А сделав это, со всей скромностью ускользала в тишину. Казалось, она обладает и разумом и сердцем. Она дразнила своим совершенством и вела прямо к вратам рая. И даже в покое она всегда оставалась наготове, она существовала всегда и могла длиться бесконечно.

Элоди занималась по многу часов в день, но, когда ей нужен был перерыв, она долго гуляла, отдыхала в парках, сидела неподвижно – переняв отцовскую манеру – и черпала силы и здоровье из созерцания формы, цвета и света.

Она знала, что любить человека, который, пусть все еще силен и мужествен, но очень стар, печально и бессмысленно. И в отличие от другой любви, более уместной для женщины ее возраста, эта любовь быстро убывала. Временами она переполняла Элоди, но всегда исчезала, оставляя после себя пустоту. Даже на высочайшем пике своем эта любовь умирала.

* * *

Париж в июле неистов и жарок, но в отличие от августовского зноя, когда все разъезжаются, июльская жара не сбавляет темпа, разогнавшегося в сумасшедшем аччелерандо весной и в начале лета, она по-прежнему воодушевляет надежды, зовет к действию, пробуждает сексуальные желания. Летние платья, легкие ткани, обнаженные руки и плечи, безмятежные и томные, горячие полдни и вечера, открытые окна, потоки теплого ветра проносятся над белой постелью и улетают прочь, работа окончена, телефон молчит… Но Элоди по-прежнему одна.

Ее безрассудная страсть к Жюлю таяла, сходила на нет. Она знала, что он не проявляет инициативу во многом из уважения к ней. Если бы он спал с ней, как хотелось им обоим, было бы легче поставить точку. Вместо этого у них были еженедельные занятия, напряженные и захватывающие из-за того потаенного, что лежало в подоплеке и каким-то образом подпитывало и обостряло музыкальность.

– Выступая перед слушателем, – сказал он, – мы становимся одержимы наградой. В юном возрасте мы не о музыке думаем, а об одобрении учителя, позднее – об аплодисментах, о двух-трех хвалебных отзывах там и сям или, возможно, о мировом турне, афишах вокруг концертного зала, выпученных глазах служащих и администраторов отелей, когда твоя слава сбивает их с ног, словно океанская волна. Ты становишься таким знаменитым и желанным, что приходится выстраивать стену вокруг своего дома – разве что его лужайки выходят прямо на Женевское озеро или морской пляж в Антибах. И пока ты добиваешься одобрения, награды, должности, богатства и славы, музыка становится лишь средством, а не конечной целью.