Париж: анатомия великого города - [141]

Этот роман по сей день остается достойным прочтения откровенным рассказом о Европе, стремящейся уничтожить саму себя. Батай весьма выразительно описывает опасную, нестабильную атмосферу Парижа, где революционно настроенные левые ссорятся между собой, обнаруживая полную беспомощность перед силами, ведущими цивилизацию к разрушению. Пьяный Тропман слоняется по столице, куда его только не заносит: от самых модных баров Монпарнаса, где его тошнит от бормотанья интеллектуалов, сливающегося в нестройный гул, и до грязнейших борделей, где среди шлюх он ищет смерти в бесчисленных стаканах виски.

Батай утверждал, что фашизм является скорее религиозной, нежели политической проблемой. Эта мысль вдохновила его основать в 1935 году совместно с другом и художником Андре Массо журнал и тайную организацию «Асефаль», задачей которой было создание и изучение общества, в котором религия и ритуалы веры подменены культом вождя. Однако Батай не открыл никому истинного плана: высшей ступенью посвящения должно было стать убийство, и убийство настоящее, — человеческое жертвоприношение. Избранному всеми члену «Асефаль» предстояло принять смерть от Батая во время специального общего ритуала. Это преступление было призвано объединить членов сообщества обетом молчания и общей скорбью, которые, как считал Батай (основываясь на «Золотой ветви» Дж. Фрэзера — модном тогда среди политиков-интеллектуалов чтении), лежат в основе всякой религии, в том числе и фашизма.

Никакого убийства не произошло. Когда уже в 1950-х годах Батай был редактором влиятельного журнала «Critique» и пользовался авторитетом в интеллектуальных кругах Парижа, он объяснял свою попытку основать новую религию. Только так, утверждал он, можно было постичь психологию фашизма, погрузившись в реальное переживание священного террора, а не с помощью псевдонаучных теорий, основанных на философских спекуляциях.

Неудивительно, что в свое время и Батай, и Жан Поль Сартр, и другие посещали лекции о Гегеле, которые читал русский иммигрант Александр Кожев. Вниманию слушателей предлагалась необычная трактовка идей немецкого философа (ее часто называют «террористическим» восприятием Гегеля), принимающая насилие и разрушение как необходимые и жизненно важные условия исторической диалектики. Согласно такому подходу, марксизм и нацизм имели одинаковые этические ценности. Опасные игры Батая с «Асефалем» были попыткой испытать настоящее, живое переживание, созвучное с идеями «террористического» восприятия Гегеля. Позднее сам идеолог «Асефаля» назвал историю с тайным обществом «безумием».

Но в контексте конца 1930-х годов, когда Европа вновь стремительно катилась в бездну катастрофы, идеи Батая в сравнении с так называемым рациональным подходом политиков, генералов и финансистов, ответственных за «поднимающуюся волну убийств, охватывающую всю Европу», не казались такими уж сумасшедшими. Конец десятилетия не принес Батаю, как и многим парижанам, ничего, кроме разочарования в политике, отвращения к общественной жизни и коллективному труду. Вместо этого он обратился в себя, принялся практиковать йогу, медитацию и созерцание «мира в огне». Образы, которые носились в его голове, были настоящим пророчеством, что вскоре и будет доказано.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ СТОЛИЦА ПРЕДАТЕЛЬСТВА 1940–1944 гг.

Париж прекраснее всего, когда его покидаешь.

Робер Бразийяк (1945)

Глава тридцать девятая Ночь и туман

Простым парижанам было все равно, что происходит в интеллектуальной среде левобережья. Война же и оккупация напрямую затронули жизнь обывателей. К концу десятилетия, когда военная угроза придвинулась вплотную, парижане испытывали не только чувство страха, но и ощущение нереальности происходящего. С середины 1930-х годов и далее мысль о неотвратимости открытого конфликта с Германией проникла во все слои общества. Неизвестно было только одно: когда начнется война и как она повлияет на общество.

В 1938 году, когда германские войска вошли в Австрию, недовольство французов собственным правительством достигло пика. Практически развалившийся Народный фронт оказался бессильным в мире реальной политики. Ни один член французского кабинета министров не был ни достаточно хитер, ни умен, ни опытен для оказания сколько-либо серьезного сопротивления Германии, в то время как население изо всех сил противилось грядущей войне. Даладье, который в сентябре вновь возглавил правительство, подписал в Мюнхене соглашение с Германией, в котором отказался от права Франции вмешиваться в агрессивную политику немцев. У Мюнхенского соглашения были свои сторонники, хотя большинство парижан считало его крайне унизительным. Подписанный документ приблизил войну настолько, что дороги мгновенно заполнились автомобилями и фургонами бежавших из столицы мирных граждан.

Год 1939-й был полон неестественной напряженности. Вследствие правления пролетариата, начавшегося с приходом к власти Народного фронта, интерес инвесторов к Франции резко снизился: франк стремительно обесценивался, инфляция росла. Муссолини и Гитлер тем временем захватывали огромные территории Европы. Парижская пресса либо замалчивала случаи агрессии Германии и Италии, либо кричала о англо-американских и еврейских заговорах, либо старалась заговорить зубы волнующейся публике. Никто не посмел напомнить о том, что именно Франция несет ответственность за реваншистские устремления Германии и попытки освободиться от гнета Версальского договора 1919 года. Позор: не прозвучало ни единого выстрела, а власти и интеллектуальная элита страны — Пьер Дриэ ля Рошель, Робер Бразийяк, Абель Боннар — вовсю пособничали Германии. А обыватели — завсегдатаи кинотеатров — привыкли к «патриотической» пропагандистской трескотне и к мрачным выпускам новостей о распродажах оружия, и это за два года до того, как коллаборационистское правительство Виши начало систематическое уничтожение всего, за что с 1789 года боролись левые политики Парижа. Даже празднование 150-летнего юбилея Великой французской революции в 1939 году для большинства парижан прошло незаметно.