Парикмахерия - [42]

Вот и с косой моей — «и нет никого». В Рябиновке, когда я косу сделал, времени было мало — выгнали меня оттуда быстро. Продемонстрировать не успел. Мои мужи… «Это — смердячье дело. Воину — не интересное». «Птицы» похолопленные… Они крестьянский навык подзабыли. Они охотники-рыбаки-собиратели. Им хоть какая коса — «а чего это ей делается?». Но более всего меня встревожила реакция Фильки из Пердуновки — никакая. Он-то довольно долго на заимке ошивался — косу мою в рабочем состоянии видел, присматривался. Даже трогал. И — только хмыки. Как бы мне, вслед за Героном, не нарваться на «душа не принимает».

«Предчувствия его не обманули». В смысле: меня. Но не в форме — «душа не принимает», а в форме — «слезь с косы, а то хуже будет». «Хуже» — не «будет». «Хуже» — уже настало.

– Глава 96

Во дворе заимки носом в землю лежали мужики. Без поясов и, соответственно, без топоров и ножей. Ивашка, с саблей в руке, гулял перед строем (или правильнее — «ложем»?) и выдавал обещания потоком. Включая трудноосуществимые. Типа: «локти себе по-обкусываете». С другой стороны ряда лежащих мужиков стоял Ноготок, поигрывая в руках своей секирой.

– Вечер добрый. Что тут у вас?

«Что тут у нас» выплеснулось на меня смесью мата и жалобного скулежа. Ивашка рявкнул и ткнул саблей в сторону. Там, у забора, валялась какая-то хрень, прикрытая мешковиной. Пришлось подойти и посмотреть.

Под насквозь промокшей, склизкой от крови, грубой и грязной мешковиной лежал самый мелкий из «птицев». То самый, что так боялся, что я заберу из-под него уже мёртвую «пророчицу». Как он тогда торопился, мельтешил… А теперь лежит совершенно спокойно и неподвижно. В луже натёкшей, из прорубленной с левой стороны шеи, крови. Рана-то — невелика. Как голову срубают напрочь — из самых первых моих здешних впечатлений. Так что, могу оценить почти профессионально — здесь просто глубокий порез. Прорезавший артерию.

Я велел всем заткнуться и выслушал Ивашку. «Птицы» пытались «чирикать» — пришлось призвать их к порядку. Выразительно. Потом — наоборот. Пришлось призвать к порядку Ивашку. Пока мужики высказывали свою версию. Как Змей Горыныч в три головы на пруду поёт — долго, хором, не в такт.

Господи, как мерзко разбираться в причинах идиотской ссоры, стоя над её результатом — трупом покойника! Моего терпения хватило ненадолго. Я просто пошёл и нашёл свою шашечку. Как-то после орально-убивальной ночи она мне сильно не требовалась. А тут пришлось в куче нашего барахла поискать. Вышел во двор, проверил заточку на ногте. Чтоб все видели. Типа: внутри темно — тут светлее. Нацепил через плечо на спину. И изложил своё видение произошедшего.

– Вы двое, самые умные. Один самый старший, другой самый сильный. Я над вами Ивашку начальным человеком поставил. Вы начали над моим человеком издеваться, обидные прозвища ему придумывать.

– Да. И чё? Слово — не хомут, шею не натрёт.

– Молчать. Я вас выслушал. Теперь — вы меня. Кто не хочет — переляг к покойнику. Мне грязюку кровавую по всему двору разводить не интересно. Нет желающих? Пошли дальше. Остальные вас слушали и хихикали. По дурости. Когда бревно сорвалось и на Ивашку покатилось, дурак, ныне покойный, так и заорал, как от вас наслушался: «Эй ты, придурок беременный, с метёлкой на опояске — брысь оттедова». Так?

– Дык он же предупредить хотел, может, жизнь спас. Этому… как ты сказал.

– Это не я сказал. Это ты, Чимахай, придумал, сказал, покойничка повторять выучил. Это — твоя вина.

– Чего?! Ты этого павлина брюхатого обеляешь, а меня винишь?! Ты сам-то сопля! Ты…

Чимахай начал подниматься, за ним зашевелись и остальные.

Ещё чуть — и всех четверых придётся тут вот и зарубить. Всех. Вот так сразу, не поговорив, не объяснив… Просто — «в куски». Просто из соображений собственной безопасности.

По тому, как перехватил секиру Ноготок, как, совершенно автоматически, развернулся боком и повёл назад руку с саблей Ивашка… Мясо рубленное. По всему двору. Кусками. И кусочками…

Я закинул за спину правую руку и, глядя прямо в глаза подымающемуся на ноги Чимахаю, шагнул ему навстречу, одновременно вытягивая шашку из ножен на спине. Отвёл руку в сторону и крутанул. Шипящая шашка — позор. Я — не опозорился. Поёт. Блестящее металлическое кольцо постояло, тоненько жужжа, справа. Мужики как заворожённые, замерев в неудобных позах в полу-подьёме, смотрели на этот круг. «Кольцо всевластья — кольцо смерти». Чьей-то.

Потом я резко остановил вращение и, чуть замедленно, чуть манерно-подчёркнуто, чуть щёлкнув пятками своих без-каблучных мягких сапог, чуть выгнув «грудь колесом», вспомнив где-то, в каком-то историческом фильме, виденное, вытянул шашку вдоль руки, положив остриё себе на плечо. Постояли-посмотрели. Друг на друга. Я — как парадный лейб-казак, они — на полусогнутых. И… они опустились назад, носом в землю. На брюхо. На своё место. На нормальное смердячье место. На «дольше всех» завис в раскорячку в полуприседе Чимахай. Всё переводил взгляд с шашки в моей правой на дрючок в левой. Потом сообразил, что остался один, оглянулся. И грохнулся на колени. Потом — на живот. Потом, как положил их Ивашка перед моим приходом — сложил ладони на затылке. Всё. Бунт подавлен, плаванье продолжается. Приступаем к раздаче слонов. И — слоников.