Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - [40]

Не прошло еще и трех часов с того момента, как облаченный в траур Левис равнодушно помахал кропилом над могилой, куда опустили Вандеманка, словно вождя какого-нибудь новокаледонского племени, погребаемого вместе с боевым оружием, — в полной парадной одежде, в лакированных ботинках, с лентой ордена Почетного легиона на шее, оставляя его отныне на попечении гипсовых аллегорических фигур.

Покидая кладбище, Левис петлял по этому некрополю, похожему на сортировочную станцию, куда попали мраморные вагоны и остались тут навсегда. Выйдя на бульвар Менильмонтан, он вскочил в такси, вышел у своего дома и шагнул в квартиру, на первый этаж прямо через окно (соседи к этому привыкли), сбросил на пол черные перчатки, траурные одежды, застывшие на ковре, словно чернильная лужа, натянул спортивный свитер, водрузил на голову серую, пожелтевшую от времени шляпу, позвал собаку и отправился в лес Фонтенбло. Он купил себе на завтрак и тут же, за рулем, съел огромную пиццу, которой хватило бы на многочисленную семью. И когда он учился в лицее, и когда служил в армии, даже когда отбывал наказание, его неудержимо тянуло на лоно природы в последние и особенно в первые теплые дни, скрывающие под корой деревьев уже такую близкую весну. До сих пор его часто охватывало желание «прогулять урок». Вдыхая влажный, идущий от земли воздух, он мог часами сидеть в поле, на опушке леса, возле спиленных, аккуратно уложенных березовых стволов, с номерами, выбитыми прямо в розовой плоти, как на зеркалах в гостиничном номере. Он поднимался для того только, чтобы пострелять ворон да полюбоваться закатом.

Шагая меж эрратических валунов, сообщавших единство камням и деревьям леса Фонтенбло, по схваченным инеем листьям папоротника, сухим шишкам и заячьему помету, Левис уже представлял себе, что идет он песчаной дорогой Сицилии по своей вытянутой тени к полям, где среди чертополоха сверкают подобно тысяче бриллиантов «глаза соли», как говорил только что Пастафина, соли — родной сестры серы.

К вечеру похолодало. Левис поднялся, ощущая прилив сил: он отправится на Сицилию. Он создаст там акционерное общество, направив акции в Нью-Йорк и Буэнос-Айрес, чтобы привлечь сбережения итальянских эмигрантов… К тому же, если поразмыслить, разве не мог бы он образовать первоначальный фонд, не прибегая к содействию Франко-Африканской корпорации? Тогда это было бы его личное дело. В своих тщеславных мечтах он давно к этому стремится. Одним словом, почему бы не позволить себе такой риск? Левиса вдруг охватило предчувствие, что этот риск сыграет немалую роль в его жизни.

Слух, привыкший к уличному шуму, уже пресытился тишиной. Левис включил фары и двинулся к багровому зареву. Ущелье света, розовеющее во тьме, разгоралось все ярче, по мере того как все более оживленной становилась дорога к Парижу.

IV

Елисейскими Полями Левис добрался до нового района; среди самых новых зданий на площадке, покрытой щебенкой, располагался дом мадам Маниак. Левис пересек вестибюль — по черным и белым плитам зацокали железными подковками его ботинки, — оглядел себя, повернув голову к сплошному во всю стену зеркалу (красивые — живые и жесткие — карие глаза, энергичная челюсть, в естественном беспорядке пышная черная шевелюра, расстегнутая охотничья куртка), взял собаку на руки и поднялся по лестнице.

Элси Маниак принадлежала к людям, которые не удовлетворяются тем, что придают окружающему — друзьям своим и вещам — оттенок изысканности, очевидной незаурядности; избыток оригинальности выплескивается у них прямо на лестницу. На первой площадке бросалась в глаза отливающая всеми цветами радуги ваза, открывая посетителю застывшее великолепие ацтекской цивилизации; на второй — светильник в форме гондолы, украшенный кисточками, словно взятыми с головного убора кардинала.

У мадам Маниак все дышало безукоризненным совершенством. Не имея громкого имени, она окружила себя тайной, иногда направляя в газеты протестующие письма, если был нарушен ее запрет называть в светских новостях имена принимаемых ею гостей. Словно королева-инкогнито, она всегда приковывала к себе внимание.

После неудачного брака мадам Маниак принесла все, что имела, на алтарь дружбы, отдавая свое тепло этому холодному мрамору. Каждый вечер к шести часам (к этому времени она старалась обязательно вернуться) собирались гости и начинали обсуждать современные события, критиковать всех и вся, не забывая при этом обратить внимание на противоречивость движений человеческого сердца. Она принимала одних и тех же друзей, всем внушая уважение к ним, что они, очень особенно пожилые ценили. И прекращала видеться с ними только в том случае, если они «глупо женились», то есть женились на молоденьких.

Светильники на полу напоминали шахтерские лампы перед спуском в забой, их спокойный свет поднимался вдоль стен, сознательно оставленных без всяких картин. В ее салоне не было — как в залах магазинов — бросающих прямые лучи источников света; салон скорее напоминал дворец знаменитого антиквара, строгого, скрывающего свое имя; по залам ведет вас господин с ухоженными руками иудейского священника, демонстрируя холл, стены которого затянуты серым муаром, а в центре выставлена статуя Будды IV века — счастливый итог изнурительных поисков.