Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - [38]

То был финал шестимесячной войны, которую вел на пути к переизбранию Комитет, чтобы помешать молодому Левису стать членом Совета при смене состава. Господин Вандеманк ненавидел этого идущего напролом, тщеславного, дурно воспитанного парня с развязными манерами эдакого артиста банковского дела.

Заслушав доклад, Левис неторопливо поднялся и подверг беспощадной критике деятельность Совета за отчетный год, особенно в том, что касалось вкладов до востребования и использования резервов; как бы между прочим он дал понять, что владеет пакетом акций, в три раза превышающим предполагаемый, и заявил, что собирается подать апелляцию и вскрыть незаконность документов, вынесенных на утверждение двух последних собраний акционеров.

Левис сел на место, чувствуя возмущение аудитории, всех этих людей, уважающих приличия и в одежде, и в образе мыслей; они общаются только с подобными себе приличными людьми, избегают прямоты и очевидности во имя хлипкого знамени, на котором начертано: «Так положено».

Вокруг зашептались:

— Пора поставить молокососов на место.

— Если вас это не убеждает, в следующий раз я приду не один, — громко произнес Левис.

— С кем же?

Он улыбнулся:

— С доказательствами.

— Франко-Африканская корпорация чиста и останется чистой как стеклышко.

— Которое вот-вот треснет.

Он был уверен, что через год будет контролировать больше половины акций; так и произошло.

— Что же вы конкретно намерены делать? — спросил господин Вандеманк, жаждавший компромисса с того самого дня, когда Левис явился к нему в качестве представителя администрации.

— Играть в открытую, вот и все, — ответил тот. — Когда мяч идет ко мне, отбить его в сторону и направить точно в ворота.

Старик смотрел на Левиса, не совсем его понимая, но раскрасневшись от возбуждения.

— Вы хотите, чтобы я…

— Либо подчинились мне, либо пошли по миру, — грубо бросил Левис. (Год назад он не решился бы так разговаривать.)

От всего этого господин Вандеманк в конце концов и умер. Прошло всего шесть месяцев, а его изнеженные руки священника перестали дрожать, вены на лбу перестали набухать, и вот он лежит здесь под первыми осенними хризантемами.

Проломив стену, которую возводят вокруг молодых и учреждения, и традиции, опровергнув многовековое правило бизнеса и вообще французского характера — «семь раз отмерь, один раз отрежь», Левис первым из своего поколения пустился в свободное плавание. И поэтому на него обрушились оскорбления, всегда сопровождающие восходящую знаменитость. Измученная Франция, раздираемая противоречивыми чувствами: заботой, как бы не погибнуть, и желанием отвести обвинение в жадности, этой вроде бы национальной черте французов, с большой неохотой поддалась неистовой активности новых нравов.

В течение года Левис утроил торговый оборот, получив большую часть контрольного пакета акций; там, где все происходило тихо (Левису еще слышится голос господина Вандеманка: «Хорошему вину не нужна этикетка»), развернулись такие дела, что о них громко заговорила вся пресса; там, где существовала только одна линия связи между улицей Скриб и Биржей, были установлены восемнадцать телефонов — специально для арбитражных сделок. К настоящему моменту Левис, по существу, определял полностью деятельность Франко-Африканской корпорации и ее филиалов — Страховой компании ЭТАС, значительно расширившейся после заключения договора о перестраховке с компанией «Ллойд», и Исследовательского центра «Фидиус» (химические удобрения, промышленный каучук, фосфаты и кислород).

II

Процессия отправилась на Пер-Лашез, где должна была состояться панихида. Хорошее настроение вернулось к Левису только на бульваре Бон-Нувель, когда появились негры с болтающимися на животах золотыми часами; побежали вниз и вверх, как русские горы, причудливые лесенки, напоминая, что под бугристым асфальтом скрыты болотистые склоны, на которых были возведены добротные дома эпохи Империи, построенные из камней Бастилии, иссеченных пулями в те исторические дни.

Черные попоны лошадей, черный камзол кучера, катафалк, задрапированный плотной черной тканью; только лошадиные пасти — словно розовая влажная рана. Левис видел, как лучи огромного заходящего солнца играют на спицах колес, на пряжках ботинок распорядителя церемонии, на кружевных орхидеях и осенних листьях, принесших с собой запах пропитанного влагой леса.

Вдруг Левис почувствовал, что кто-то тронул его за рукав. Он машинально отвел локоть. Снова прикосновение. И вот уже он хватает и сильно сжимает эту вкрадчивую руку.

Плененный Левисом человек оказался рыжеволосым, с бакенбардами в форме ракушки, в растерзанных брюках неаполитанцем, корреспондентом сразу нескольких итальянских газет. Довольно ловкий писака, давно промышлявший бульварщиной, он не заработал при этом, однако, ни тюрьмы, ни солидной прибыли. Его фамилия была Пастафина.

Левис знал его давно.

— Смотрите-ка, Пастафина!

— Идя следом за вами и держа, как и вы, шляпу в руке, я присматривался к контурам вашей головы. Несмотря ни на что, у вас форма черепа серьезного человека, поэтому я и решаюсь поговорить с вами серьезно.

Сеньор Пастафина жестикулировал не менее эмоционально, чем начальник вокзала в Италии, отправляющий поезд (который никак не хотел отходить). Он стеснялся открыто курить в колонне провожающих и держал сигарету в кулаке, как солдат, стоящий на посту.