Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь - [41]

Левис вошел тяжелой походкой и, не здороваясь, уселся прямо на пол, вытянув к камину ноги в тяжелых ботинках, которые от тепла сразу начали излучать пар, рядом посадил собачонку — от влажной шерсти ее пошел резкий запах; он считал верхом изысканности, появляясь в элегантно разодетом обществе, не обращать внимания на свою одежду, ему нравилось производить впечатление грубой силы и дурного воспитания. Он, например, охотно садился за обеденный стол в куртке рядом с декольтированными дамами, заказывал какие-нибудь редкие блюда, чем приводил в замешательство слуг.

Рядом с ним, придвинувшись к самому огню так, что теплый воздух от камина чуть шевелил штанины его брюк, расположился князь де Вальдек. Князь де Вальдек олицетворял то, что Пьер Кулевен называл «старой Францией»: кожа лица у него была вся в мелких морщинках, он никогда не здоровался за руку, носил деревенского покроя пиджак, башмаки на пуговицах, на шее галстук в виде банта; при добром сердце он имел весьма неприветливый вид. С чуть ленивой, немного печальной грациозностью он умел поддержать разговор на любую тему, обладая даром делать вид, что способен судить обо всем. Он принадлежал к «бывшим» представителям расы, не знающей, что такое труд: все утро занимался своим туалетом, после обеда отправлялся на поиски старинных изданий XVII века или к гадалкам; кроме него никто, кажется, не посещал чайные салоны; при этом он всегда одевался словно на выход, даже если ужинал в одиночестве. Из кокетства никогда не называл своего возраста. Когда ему задавали этот вопрос, он произносил: «…сят», проглатывая первую половину слова. Его так и звали — «Сят». Дня не проходило, чтобы князь не затевал какой-нибудь спор. Он заключал пари на скачках, предпочитал посещать не кино и не мюзик-холл, а театр — все это было уже уходящей эпохой.

Когда Левис вошел, князь заканчивал свой рассказ о том, как мадам Брифо, к которой он ходил на сеанс во второй половине дня, предсказала, что большая часть его состояния, находящаяся в Англии (а это было чистой правдой), скоро будет утрачена.

— Очевидно, по вине Международного Финансового Союза? — бросил он бывшему президенту Совета, который был уже давно не у дел и тотчас залился краской, отождествив, очевидно, прямое обращение к нему с прозвучавшим упреком, а он предпочитал теперь держаться скромно, в сторонке, не более заметно, чем мебель.

— Знаешь, англофил, — повернулся князь к Левису, — твой паршивый фунт стерлингов…

Тут весьма огорчился капитан корабля Монтжискар — тоже из «бывших», офицер флота, разбирающийся в искусстве, — который все ждал, что его попросят исполнить на фортепьяно «Индийские песни» Делажа. А пока его обремененные драгоценными камнями пальцы скользили по аккуратной бородке, как экзотические рыбы в морских глубинах.

— Дорогой мой Сят, — отпарировал Левис, — это не имеет значения. Самое приятное — провернуть дельце. С ракушками, с банкнотами Английского банка или с обесцененными бумагами — все равно. Главное в жизни — играть.

Левис испытал удовольствие, увидев, как вытянулось лицо коллеги, хотя сам и симпатизировал ему. Он улыбнулся, одобряя манию князя делать деньги. Чем абсурднее казалась операция, тем более она увлекала князя; это нравилось и Левису, но ему везло намного чаще, чем князю. Валбдек же хотел всегда получить миллион обязательно к следующему дню.

Мне, объяснял Левис, легче сразу заработать сумму, которая необходима, чем искать вкладчиков. Бравируя этим, Левис не то чтобы насмехался над своими товарищами или обманывал их; просто между ними существовало различие в происхождении, несмотря на то что учились они в одних и тех же школах в Роше и Уинчестере и в молодости предавались одним и тем же развлечениям. Левис был внебрачным сыном француженки и бельгийского банкира, скончавшегося, когда он еще не закончил коллеж; отец оставил ему мало денег, но зато — вкус к роскоши, а в качестве единственного средства, которое могло бы помочь достичь ее — несколько капель, как говорится, еврейской крови. Он совсем не знал матери. Его воспитывали слуги, научив независимости, находчивости, скептицизму. Он рано осознал свое особое положение, рано начал от этого страдать и мстить. Никому из друзей не прощал того, что отличало их от него. В 1920 году, когда еще царил — несмотря на ряд жестоких разочарований — забавный деловой романтизм, Левис в точности повторил судьбу «внебрачного сына банкира», как писал столетие назад Бальзак. Тем не менее Вальдек, Монтжискар, Марбо, Леонардино были искренне привязаны к Левису. Они восхищались им и считали неподражаемым по всем статьям. Некоторые из них, подталкиваемые завистью, пытались направить свои интересы туда же, куда и он, но подобно овцам, следующим по льду за козочками, будучи более тяжелыми, проламывали лед и тонули. Левис часто виделся со своими друзьями, вернее, они всегда искали встречи с ним. Любил ли он их? Наверное, он огорчился бы, потеряв их, хотя и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ними. Тем не менее они никогда не относились к нему с презрением, но Левис мстил им за свою судьбу, за изначальную несправедливость. Он превосходил их силой естественных инстинктов, умом, сексуальностью — жизнь заставила его развивать все эти свойства, а товарищи — красивые и богатые, — напротив, теряли даже те качества, которые имели. Часто он от всей души старался оказать им какую-нибудь услугу. Но еще больше нравилось ему чувствовать, что они от него зависят. Он обыгрывал их в карты, отбивал чуть ли не с двенадцати лет возлюбленных, однако никакие победы не могли принести ему удовлетворения.