Пареньки села Замшелого - [22]
— Ты бы лучше пробежался, — посоветовал Ешка, — этак не согреешься. Еще простынешь и помрешь, а кто же будет покойника таскать за собой?
Спасенный от гигантской лягушки и других чудищ, мерещившихся этой ночью, Букстынь так дрожал за свою жизнь, что готов был стерпеть любые насмешки. Он стал описывать большой круг, обегая дровни и прорубь. Добежав до Андра и Ешки, портной скороговоркой прокричал:
— Нос у меня, ребята, нежный! Стоит ноги промочить, сразу из него течет… — Длинные ноги уже уносили его прочь, и только на обратном пути он смог досказать: — И потом три недели кряду чихаю и сморкаюсь, раньше не проходит.
Лошадь не захотела овса, она обнюхивала лед и била копытом. Ешка сразу понял, что ей нужно, и повел кобылу к полынье. Она тут же опустила морду и стала долго и жадно пить.
— Только бы чуму не подхватила! — усмехнулся Андр.
— Так ведь тогда бы и лягушка-великанша давным-давно околела, — ответил Ешка, — а ты же сам слышал, как она ночью квакает.
Пареньки украдкой поглядывали на Букстыня, но он до того занялся собой, что разную нестоящую болтовню пропускал мимо ушей. Андру пришла в голову хорошая мысль.
— Букстынь, что без толку бегать, только обувку протрешь! Поди сюда. — Он расколол еще четыре полена и разжег огонь. — А теперь: снимай шубу и сушись!
Портной не заставил себя просить, повернулся спиной к костру и сладко потянулся:
— Вот уж тепло так тепло! Мне было и самому пришло это в голову, да как же разжечь, коли нечем? Трут насквозь вымок.
Кобыла теперь в охотку жевала овес папаши Букиса. Ешка подумал, что и самим не мешает перекусить. Пристроившись на дровнях, они с Андром стали есть. А Букстынь все стоял у костра и то и дело трогал рукой вымокшее место, от которого валил пар.
— Как бы дырку не прожгло! — пояснил Букстынь паренькам. — Ципслиха только на той неделе положила совсем крепкую заплату.
Еще закусывая, Ешка почувствовал на лице влагу. Желтоватая мгла выползла из ложбины и протянулась над озером, небо нависло низко-низко.
— Тьфу ты пропасть! Туман поднимается. Опять мы в этой плошке не найдем ни конца ни краю. Надо ехать! А ну, Букстынь, сохни поживей!
Пареньки быстро запрягли лошадь. Букстыню, понятно, не хотелось расставаться с костром. Он ощупал себя сзади:
— Вот это место еще просушить.
— Не беда, — отозвался Андр. — Ты же на него сядешь, оно само и просохнет.
Все трое уселись на дровни, как и накануне. Лошадь повернула голову в одну, в другую сторону, потянула ноздрями воздух и пошла прямо через борозду треснувшего льда. Ешка опустил вожжи: кобылий нос понадежнее его глаз да, пожалуй, и всей головы. Если лошадь сумела вывезти их на Круглое озеро, то найдет и большак.
Они взобрались на гребень вала и перемахнули через него. Выехали на замерзшее болото, потом потащились заснеженным лугом, потом лесом и снова открытым полем. Снег был кобыле по самое брюхо, она не шла, а скорее плыла по нему. Проехали с версту и добрались до большущего старого вяза. Кобыла обошла его и круто свернула, потом вздыбилась, взяла подъем и рванула за собой сани. Да вот наконец и он, долгожданный большак; занесенный снегом, но все же явно он самый. Теперь им и горя мало.
Ведьмина корчма
Но и на большаке пришлось хлебнуть горя.
Со снегом этак всегда: чем больше его уминать, тем больше навалит. Прошлой зимой снега почти что и вовсе не было, земля лежала голая, по лугу да по болоту еще кое-как протащишься на санях, а по торному пути и думать нечего: даже рытвины дополна не засыпало, ухабы не запорошило. Потому-то нынешней зимой все по первопутку кинулись в лес. Чего только не везли домой! И хворост, и еловые ветви, и дрова, и бревна. Везли ясень на дуги, осиновые колоды на коровьи кормушки, березу — на рассохи, лучину и ложки, клен — на топорища, орешник — на обручи. Ехали со всех концов вереницей, целыми обозами — по всей округе спозаранку до поздней ночи слышался скрип полозьев. Только умнут на большаке снег, глядь — еще навалило, а там еще и еще, и так целыми днями и неделями, без передышки. Да ладно бы стелился ровно, а то все какими-то глыбами да буграми. Редкие оттепели почти не приминали их, а тяжелые возы лесорубов перепахивали снег, оставляли на большаке лишь рытвины и ложбины, скаты и взгорья. Под конец там стала не дорога, а ад кромешный, бездонная хлябь, в которой поутру иной раз лошади утопали по брюхо в сугробах, пока хоть сколько-нибудь укатывали путь. Возы опрокидывались, оглобли трескались, ломались дуги и хомуты, разрывались шлеи и поводья. Даже старики не могли упомнить на своем веку подобной напасти.
Округу Большого леса населяли люди умные. Все как на подбор умные, ни единого дурака. В этом-то самая беда и была. Как поунялась горячка первопутья, люди стали осмотрительнее, уже никто спозаранку не рвался в лес. Всякий прикидывал так: на что мне первому дорогу месить да сугробы пахать? Пускай едет сосед, у него и лошади резвей моих и сам он на подъем легок, а уж я за ним по его колее потихоньку-полегоньку. Но «легкий на подъем», как оказывалось, рассудил точно таким же образом, а потому оба отсиживались дома, потягивались на лежанке да всё прислушивались — не скрипят ли в соседнем дворе полозья. Так они прохлаждались до завтрака, а потом уж не стоило и запрягать. Кабы еще особая нужда была, а то вон уж сколько припасли. Да и кто станет по доброй воле коня загонять и свое же добро портить? Так мало-помалу большак опустел, и только метель кружила на нем снежные вихри да все выше и выше громоздила сугробы.
