Парень с большим именем - [3]

Шли берегом вонючего ручья Булак. Черныш обнюхивал землю и теплую воду, которая текла из бань и пахла чем-то съедобным. Впереди них шел старьевщик Махамаджан с мешком за спиной. Он в своих мягких туфлях неслышно подходил к домам и окнам и начинал звонко кричать:

— Старье биро-ом!

Крик Махамаджана был очень похож на крик муэдзина с мечети, которая стояла недалеко от Яшкиного подвала.

Раньше, когда был жив отец и мать работала на фабрике, Яшка ненавидел старьевщика. Тот неизменно каждый день с солнечным восходом будил его. Потом, когда они осиротели и начали продавать барахло, крик Махамаджана сделался приятен для Яшки. Парень ждал его, прислушивался и даже видал во сне, а заслышав, бежал на улицу и кричал:

— Махамаджан, зайди!

Приходил высокий, прямой старьевщик, садился на скамью и промеж ног ставил свой мешок.

Мать приносила отцовские пиджаки, брюки, свои кацавейки и складывала к ногам Махамаджана.

Татарин брал вещи по одной, пялил на свет, чмокал, качал бритой седеющей головой и называл цену.

Мать обыкновенно всплескивала руками и говорила:

— Грабишь, Махамаджан, грабишь!

— Больше дать нельзя, — ласково улыбался желтым лицом старьевщик. — Товар много, покупатель мало. Сам Махамаджан не знает, куда будет продавать.

Мать забирала вещи, чтобы унести, но Махамаджан говорил:

— Постой, еще раз мал-мало будем глядеть, — и вновь начинал разглядывать вещи на свет. Разглядев, он прибавлял пятачок-два, мать упиралась и обвиняла Махамаджана в дневном грабеже. Татарин не обижался, сидел улыбался и помаленьку набавлял цену.

В такие моменты голодный Яшка сидел как зачарованный: он знал, что рано или поздно, но вещи утонут в мешке Махамаджана, а взамен их появится хлеб, может, и мясо. Парень досадовал только на одно, что старьевщик сразу не дает полную цену, но, слушая, как он накидывает пятачки, Яшка убеждался, что хлеб рано или поздно, но будет, и прощал Махамаджану его скупость и медлительность.

Яшке памятны эти посещения Махамаджана, воспоминания о них и по сей день вызывают у парня обильную и сладкую слюну.

Собака и мальчик шли очарованные выкриками старьевщика, которые были сладки, как свежий парной хлеб и мясной суп.

Яшка догнал старьевщика и сказал:

— Зайди к нам!

— Твоя ничего нет, — откликнулся татарин и похлопал Яшку по плечу. — Твоя Махамаджан все унес!

— Есть, найдем, — начал убеждать парень.

Старьевщик повернулся и пошел к подвалу, не переставая кричать:

— Старье биром, биром, деньга даем, даем!..

Голодному Яшке крики Махамаджана казались самой сладчайшей песней, песней о хлебе.

Подходя к подвалу, Яшка спросил у татарина:

— Все продают, ты зачем покупаешь?

— Махамаджан добрый, Махамаджан хлеб дает голодным малайкам[2],— ответил старьевщик и хитренько ухмыльнулся.

Яшка поверил и еще с большим упоением начал слушать выкрики Махамаджана. В подвале старьевщика встретила мать. Она замахала на него руками:

— Ничего нету. Уходи!

— Малайка говорит: есть.

Яшка сдернул свое рваное одеяло и положил к ногам татарина. Тот посмотрел на одеяло сверху, оттолкнул ногой, даже в руки не взял, и сказал:

— Это не пойдет.

Махамаджан уходил, а Яшка стоял на улице, слушал песню о хлебе и думал, что песня Махамаджана не для него, что она вовсе не о хлебе, а о голоде и нищете. Он вспомнил слова старьевщика о голодных малайках и проворчал:

— Кормит… Грабит, а не кормит, перетаскал все… — И Махамаджан со своим мешком, со своим сладким пением муэдзина сделался ненавистен Яшке.

Парень крикнул Черныша и побежал в другую сторону, чтобы не слышать песни Махамаджана о хлебе.

— Эй, Яшка, подь сюда! — раздался знакомый голос.

Яшка огляделся. У ворот сидел его товарищ Морква и звал:

— Подь сюда, на промысел рановато. Куда ты?

— Мутит дома. Ганька орет каждую ночь, жрать просит, мать тузит его.

— А ты не ходи домой, — посоветовал Морква.

— Спать негде. И мамку жалко.

— Мамку жалко, мамкин сын! Закуривай, так и быть, угощу тебя.

Морква, рябой подросток Яшкиных лет, торговал папиросами. Его районом были набережные Булака и Рыбная улица. Если спокойный и торжественный Махамаджан был каждому знаком на Булаке, то не меньше его был известен юркий, вертлявый Морква. Он постоянно бегал в своих шлепанцах с одного угла на другой, от прохожего к прохожему и визгливо кричал:

— Папиросы, лучшие папиросы, рассыпные!..

Присаживался Морква только тогда, когда хотел закурить. Он выбирал тумбу, зажигал папиросу и тянул, глядя на Булак. Запах его папирос ничем не отличался от вони булакской воды, но Морква вдыхал его глубоко и с наслаждением.

Он, выросший среди постоялых дворов, бань, складов кожи и скверной селедки, никогда не чувствовал зараженного воздуха, не страдал от него, напротив — от воздуха полей, лугов и садов его начинало тошнить.

— Ну, закуривай, — напомнил Морква Яшке. — Редко попадает?

— Окурки собираю, — признался Яшка и взял одну из рассыпных.

От ворот товарищи перешли на берег Булака, сели на пыльную траву и закурили. Морква цыкал желтой слюной и словами:

— Куда идешь?

— На Рыбную.

— Рано, я тоже пережидаю.

— Не рано, на помойки иду.

— А ты торгуй!

— Капиталов нету.

— У матери возьми!

— Сама голодная сидит.