Лидия Николаевна Сейфуллина
ПРАВОНАРУШИТЕЛИ
1
Его поймали на станции. Он у торговок съестные продукты скупал.
Привычный арест встретил весело.
Подмигнул серому человеку с винтовкой и спросил:
- Куда поведешь, товарищ, в ртучеку или губчеку?
Тот даже сплюнул.
- Ну,-дошлый! Все, видать, прошел.
Водили и в ортчека. Потом отвели в губчека.
В комендантской губчека спокойно посидел на полу в ожидании очереди. При допросе отвечал охотно и весело.
- Как зовут?
- Григорий Иванович Песков.
- Какой губернии? - брезгливо и невнятно спрашивал комендант.
- Дальний. Поди-ка и дорогу туды теперь не найду. Иваново-вознесенский.
- Как же ты в Сибирь попал?
- Эта какая Сибирь! Я и подале побывал.
Сказал - и гордо оглядел присутствующих.
- Да каким чертом тебя сюда из Иваново-Вознесенска принесло?
Степенно поправил:
- Не чертом, а поездом.
На дружный хохот солдат и человека, скрипевшего что-то пером на бумаге, ответил только солидным плевком на пол.
- Поездом, товарищ, привезли. Мериканцы.
Детей питерских с учительем сюда на поправку вывезли. Красный Крест, что ли, ихний. Это дело не мое. Ну, словом, мериканцы. Ленин им, што ль, за нас заплатил: подкормите, дескать. Ну а тут Колчак. Которые дальше уехали, которые померли, я в приют попал да в деревню убег.
- Что ты там делал?
- У попа в работниках служил. Ты не гляди, что я худячий. Я, брат, на работу спорый!
- Ну a добровольцем ты у Колчака служил?
- Служил. Только убег.
- Как же ты в добровольцы попал?
- Как красны пришли, все побегли, и я с ими побег. Ну, никому меня не надо, я добровольцем вступил.
- Что же ты от красных бежал? Боялся, что ли?
- Ну, боялся... Какой страх? Я сам красной партии. А все бегут, и я побег.
Солдаты снова дружно загрохотали. Комендант прикрикнул
на них и приказал:
- Обыскать.
Так же охотно дал себя обыскать. Привычно поднял руки вверх. Весело поблескивали на желтом детском лице большие серые глаза. Точно блики солнечные - все скрашивали. И заморенное помятое яичико, и взъерошенную, цвета грязной соломы, вшивую голову. У мальчишки отобрали большую сумму денег, поминанье с посеребренными крышками, фунт чаю и несколько аршин мануфактуры в котомке.
- Деньги-то ты где набрал?
- Которые украл, которые па торговле нажил.
- Чем же ты торговал?
- Сигаретками, папиросами, а то слимоню што, так этим
- Ну, хахаль! - подивился комендант. - Родители-то у
тебя где?
- Папашку в ерманску войну убили, мамашка других детей народила. Да с новым-то и с детями за хлебом куды-то уехали, а меня в мериканский поезд пристроили.
И снова ясным сиянием глаз встретил тусклый взор коменданта. Тот головой покачал. Хотел сказать: "Пропащий". Но свет глаз Тришкиных остановил. Усмехнулся и подбородок почесал.
- Что ж ты у Колчака делал?
- Ничего. Записался да убег.
- Так ты красной партии? - вспомнил комендант.
- Краснай. Дозвольте прикурить.
- Бить бы тебя за куренье-то. На, прикуривай. Сколько лет тебе?
- Четырнадцатый, в Григория-святителя пошел.
- Святителей-то знаешь? А поминанье зачем у тебя?
- Папашку записывал. Узнает - на небе-то легче будет.
Мать забыла, а Гришка помнит.
- А ты думаешь, на небе?
- Ну а где? Душе-то где-нибудь болтаться надо. Из тела-то человечьего вышла.
Комендант снова потускнел.
- Ну, будет! Задержать тебя придется.
- В тюрьму? Ладно. Кормлют у вас плоховато... Ну, ладно.
Посидим. До свиданьица.
Гришку долго вспоминали в чеке.
Из тюрьмы его скоро вызвала комиссия по делам несовершеннолетних. В комиссии ему показалось хуже, чем в губчека.
Там народ веселый. Смеялись. А тут все жалели, да и доктор мучил долго.
- И чего человек старается? - дивился Гришка. - И башку всю размерил, и пальцы. Либо подгонял под кого? Ищут, видно, с такой-то башкой...
Нехорошо тоже голого долго разглядывал. В бане чисто отмыли, а доктор так глядел, что показалось Гришке: тело грязное. Потом про стыдное стал расспрашивать. Нехорошо. Видал Гришка много и сам баловался. А говорить про это не надо.
Тошнотно вспоминать. И баловаться больше неохота. Когда от доктора выходил, лицо было красное и глаза будто потускнели.
Разбередил очкастый.
По вечерам в приюте с малолетними преступниками был опять весел. Пищу одобрил.
- Это, брат, тебе не советский брандахлыст в столовой. Молока дали. Каша сладкая. Мясинки в супу. Ладно.
Ночью плохо было. Мальчишки возились, и "учитель" покрикивал. Чем-то доктора напомнил. Гришка долго уснуть не мог.
Дивился:
- Ишь ты! От подушки, видать, отвык. Мешает.
И всю ночь в полуяви, в полусне протосковал. То мать виделась. Голову гребнем чешет и говорит:
- Растешь, Гришенька, растешь, сыночек! Большой вырастешь, отдохнем. Денег заработаешь, отца с мамкой успокоишь... Родненький ты мой!
И целует.
Чудно! Глаза открыты, и лампочка в потолке светит. Знает:
детский дом. Никакой тут матери нет. А на щеке чуется: поцеловала. И заплакать охота. Но крякнул, как большой, плач задержал и на другой бок повернулся. А потом доктор чудился.
Про баб вспоминал. Опять тошнотно стало. Опять защемило.
Молиться хотел, да "отчу" не вспомнил. А больше молитвы не знал. Так всю ночь и промаялся.
