Парень с большим именем - [176]
— Узнаешь? — спросила Анна Павловна про эту груду.
— Из конопляника, — сказал я, плача.
— Верно. Сегодня нашел Гриша Бакулин. Ты понимаешь, что наделал?
Из-за слез я не мог говорить. Они душили меня.
— Крал. Вредил. И кому? Колхозу, который принял тебя, как родного, как сына.
На другой день у нас было общее собрание. Анна Павловна опять показала на груду огурцов, репы, ботвы и спросила:
— Чья работа? Сознавайтесь!
И вот мы по одному стали говорить:
— Я воровал. Я воровал.
И когда сознались все, Анна Павловна сказала:
— Что же делать с вами?
— Выгоните нас! — крикнул я. Мне было так стыдно, что я готов был кинуться в бездонный овраг.
— Чтобы вы совсем изворовались? Исправляться надо, людьми стать. Работать надо. Видите, кругом все работают, все хлеб добывают. И я думала, отдохнете вы с дороги и скажете: давайте нам работу. Будем добывать хлеб для Красной Армии, сами будем есть свой. А вы за воровство.
Все мы, сто сорок человек, дали слово, что будем работать безотказно, посылать и подталкивать никого не надо будет.
Наутро пошли в поле. Колхозники, встречая нас, опять по-доброму, как в первый день, улыбались и говорили:
— Вот это правильно, давно бы так.
Сперва мы собирали колоски, подтаскивали снопы, а потом научились боронить, копать картофель, молотить, веять. В большом колхозном хозяйстве всем нам, и самым маленьким, нашлась подходящая работа.
Когда колхозные поля были убраны, мы помогали колхозникам убирать приусадебные участки. Я помогал Грише Бакулину. Мы крепко сдружились с ним.
В день Октябрьской революции мать Гриши пришла в детдом и сказала мне:
— Собирайся. Сегодня ты к нам на весь день в гости. У меня пироги из свежей муки, ватрушки из свежей картошки. Копал, помогал добывать, теперь и есть помогай.
И за всеми другими ребятами пришли: одних увели на блины, других на пироги.
На другой год мы завели свое детдомовское хозяйство: посеяли пшеницу, горох, просо, посадили картошку, капусту да, кроме того, в колхозе заработали две тысячи трудодней. И теперь едим свой хлеб.
Хватит до нового.
ШКОЛЬНЫЙ СТОРОЖ
Демобилизованный солдат Гаврил Петрович Нагорнов из эшелона победителей высадился вечером. Он не стал дожидаться утра, чтобы искать подводу или звонить о ней в свой колхоз Новоселки. От станции до Новоселок двадцать километров, дорога знакома Нагорнову с детства, багажа у него один солдатский мешок, с которым исходил он половину России и половину Европы. Какой же смысл томиться целую ночь на станции, когда самоходом к рассвету будет дома.
«Определенно буду, — раздумывал Нагорнов, идя широким, быстрым, наступательным шагом. — Приду. Ребята спят еще. Жена, пожалуй, встала: она рано встает».
Жена — светловолосая, полноватая, в деревне звали ее кубышка Аннушка, босиком, в легком ситцевом платье, наверно, уже суетится во дворе: выгоняет в стадо корову, овец, затем выпускает гусей, кур, сыплет им желтоватый овес. Десятилетний сынишка Петька и семилетняя дочурка Аленка, оба в мать, капля в каплю, спят на сеновале. Накануне так заигрались, так убегались, что теперь и пушкой не разбудишь. Вот и хорошо. Тихонько положу им под голову подарки. Проснутся: «Ах, ох! Откуда?»
Гаврил Петрович вспомнил свое детство: как приятно было, просыпаясь в день именин, найти под подушкой конфетку, подарок ангела-хранителя, а на рождестве — золоченый орех, подарок Деда-Мороза.
Сыну Гаврил Петрович нес ящик с набором детских столярных инструментов, а дочери — куклу, которая умела закрывать глаза и говорить «мама». Инструменты и куклу Нагорнову подарили его боевые друзья в Чехословакии.
Места, по которым шел Нагорнов, за войну так изменились, что он узнавал их с трудом. Деревни стали короче, вместо исчезнувших построек лежали груды битого кирпича, головешек и всякого хлама. Сады поредели, уцелевшие деревья были искалечены пожарами и стрельбой. И всюду: на полях, в огородах, на улицах — рос могучий древоподобный бурьян. Обработанные клочки лежали грустными, сиротливыми латками на диком море чернобылья, лопуха, полыни. Местами лик земли был до того изуродован, что Нагорнов узнавал ее только по скелету: по холмам да по излучинам рек.
На рассвете он подошел к родным местам. Дорога уперлась в реку и круто повернула вдоль нее, по самой гривке высокого берега. Справа за рекой — скошенный луг, дальше — высокий сосновый бор, охваченный, как пожаром, светом утренней зари. Слева — дозревающее ржаное поле. Каждый бугорок и впадина свои, родные Гаврилу Петровичу.
Но где же деревня? Она начиналась как раз от поворота дороги и тянулась над рекой, окруженная с трех сторон большими плакучими березами. Теперь вместо деревни чернело пожарище, а от многих берез уцелели редкие обгорелые уроды.
Кругом стоял бурьян. И там, где были колхозные конюшни, скотные дворы, дом и большой сад Нагорнова, — везде бурьян.
За войну Гаврил Петрович перевидал немало таких картин, но не допускал мысли, что и его Новоселки сожгла, разбила, искромсала война. Он знал, что Новоселки попали в оккупацию, давно не имел из дому никаких вестей и все-таки упрямо, бережно нес его в своей памяти через смертные дни и чужие страны таким, как оставил.
