Пансионат - [8]

Зажмурилась, сморгнула — и увидела Тима.

Тим в красно-синем костюме менестреля сидел на парапете возле сухого фонтана и наигрывал что-то на мандолине; шум и гудение площади глушили звук, и казалось, будто длинные пальцы Тима передвигаются по ладам и струнам без всякой цели и смысла. В треугольной шапке возле его худых ног, обтянутых разноцветным трико, лежало несколько скомканных бумажек и горсть монет. Люди, пугающе-огромная армия людей, проходили мимо него, не замечая, задрав подбородки к уличным мониторам. Впрочем, Тим тоже не обращал на них внимания. Играл, как будто он был здесь один. Рыська подошла ближе и услышала отзвук слабого голоса струны.

Она стояла рядом и слушала, забыв о времени, о работе, обо всем. Тим ее, конечно, не видел. Обычная девица, каких полгорода, только неухоженнее и старше. А он был — менестрель. Настоящий, единственный, не отсюда.

Тим доиграл одну балладу, начал следующую. За все время никто не бросил ему ни монетки, и Рыське вдруг пришло в голову, что они, возможно, смотрят на нее, которая стоит и слушает его просто так — по какому праву? Чем она, спрашивается, не такая, как все? Поспешно сунула руку в вязаный мешочек на груди, вытащила наощупь купюру и, не посмотрев, какую именно, подошла ближе и опустила в Тимову шляпу.

— Рыська?

Вскинула голову, их глаза встретились. Тим улыбался. Было что-то совершенно невероятное, фантастическое в том, что он вот так взял и узнал ее. Хотя, наверное, если разобраться…

— Ты куда сейчас?

— На работу.

— Подожди, я тебя проведу. Хватит уже на сегодня, — длинным носком туфли он подвинул к себе шляпу, сгреб купюры в ладонь. — Ну нифига себе! Рыська, мы богаты! Кофе хочешь?

Он пружинисто вспрыгнул на ноги, высыпал мелочь в кожаный кошелек на поясе, надел шляпу, забросил за спину мандолину. И они пошли вдвоем через многолюдную площадь — менестрель Тим Среброголосый и она, Рысь, последняя из высокородных Фелин, — и какая, к черту, разница, если не каждый и не сразу мог разглядеть ее под случайной, неправильной одеждой?

— Кстати, Рыська, — заговорил Тим. — Тут свалилось одно предложение, на миллион. Вот слушай…

(настоящее)

Она выходит из теплой и плотной, словно ведьминское варево, неправдоподобной ноябрьской воды — и съеживается, ждет холода, но вместо этого по всему телу взрывается дивное ощущение легкости и упругости, абсолютной свободы, неподвластности ничему. Но только на мгновение, а потом холод все-таки бьет под грудь, в чашечки мокрого купальника, пронизывает, пробирает насквозь. Рыська ищет на волнорезе полотенце. Закутывается в него и так сидит, не шевелясь и думая о том, что мокрый купальник лучше все-таки сразу снять. Тем более что никто на нее не смотрит.

Все они заняты друг другом. Теперь уже намертво, навсегда.

— А что, — громко говорит Пес, не убирая волосатой лапищи с груди Контессы, — кто-нибудь знает, во сколько у нас жратва?

— Фи, — откликается Контесса.

— Я хотел сказать, ведомо ли кому-либо из вас, в котором часу высокородным господам предложат обильную трапезу?

Все они смеются. Море мерно перекатывает гальку по линии прибоя. Купальник становится ледяным, и Рыська зябко подтыкает полотенце.

— Вроде бы в два, — лениво роняет Белора. — А сколько сейчас, Тим?

— Без четверти.

— Мяв. Тогда пора облачаться.

Белора встает, ее тяжелая грудь подпрыгивает и колышется от этого движения. На ее, Белоры, месте Рыська не стала бы показываться кому-то без корсета. Тим поднимается за ней, почти одновременно, без паузы и зазора. Идет к волнорезу, как привязанный. Сейчас она попросит его подержать полотенце. Потом затянуть корсет… бррр. Рыська отворачивается и смотрит на детей, старшего мальчика и девочку помладше, рыженьких, босых, счастливых, с визгом убегающих от маленькой волны. Дети, наверное, ничего не понимают. Но зато можно себе представить, как страшно сейчас с детьми.

На пляж спрыгивает с парапета веснушчатый мужчина, берет детей за руки, что-то втолковывает им, нагнувшись, они упираются, не хотят уходить. У волнореза громко хохочет, переодеваясь, Контесса, Пес нарочито заглядывает поверх импровизированной занавеси из своего плаща, который сам же и держит в руках, — и чего он там, спрашивается, не видел? На Белору и Тима Рыська не смотрит. Прижимая подбородком край полотенца, с трудом стягивает купальник, он цепляется за кожу, скручивается в жгут. Надо было сначала взять с волнореза белье и одежду. Она поднимается с гальки и, спотыкаясь, идет к остальным, похожая на белое привидение.

— Проголодалась? — спрашивает Пес. — Водичка ничего так, скажи? Бодрит.

— Чтоб вы не попростужались все, — заботливо говорит Контесса. — Я готова, подержи Рыське теперь.

— Не надо, — высунув из-под полотенца кисть руки, она подцепляет с теплого бетона свою родную шкурку и сандалии. Снова отходит подальше. Детей на пляже уже нет, волны размывают построенную ими несерьезную башенку из круглых камней.

Одевшись и прождав битый час наводящих красоту Контессу с Белорой — обед, конечно, давно уже идет, прикидывает Рыська, часов у нее нет и не было никогда, — все начинают подъем по бесконечным дорожкам и лесенкам, процесс куда более ощутимый, чем спуск. Высокородные дамы судорожно дышат в тесных корсетах, шумно переводит дыхание грузный Пес, — а ей, Рыське, легко и свободно, свежий вкус моря висит у нее где-то в гортани, тянет вверх, словно проглоченный воздушный шарик. Она обгоняет всех, оглядывается на верхней ступеньке очередного пролета, встречается глазами с Тимом. Он, конечно, тоже давно взбежал бы на самый верх, но вынужден вести под руку Белору, повисшую неподъемной гирей на его локте. Рыська ждет.