Пансионат - [19]

— Моделью! Как будто это не одно и то же! Ты не знаешь, зачем они каждый раз приносят нам эти пирожные?

— Подарок от заведения.

— Не уверена. Не исключено, что… а вообще вкусно. Ты свое будешь есть?

— Анюта, но тебе же нельзя!

Прищурив глаза, она уже пережевывала второе пирожное и плевать хотела на умеренность и разборчивость в чем-либо, она всегда была такая, с нее станется сейчас взять и заказать большой шоколадный торт. Нина отпила маленький глоток чаю, он уже начинал остывать, зато заварился крепче, в его вкусе отчетливее проступила земляничная нотка. Нет, все-таки в ее, Нининой, жизни тоже присутствовали свои неотменимые радости, тонкие и точные, как попадание иголки в отверстие бисеринки. Кстати, бисером она не вышивала уже очень давно, а жаль…

— Вкуснотища, маленькие только, пожлобились, мерзавцы… Нинка, а что ты думаешь про синтез-прогрессор?

— Не знаю даже… я ведь не ученый.

— Во-от! А ученые, между прочим, бьют тревогу. Вчера видела выступление одного академика сверхреальных наук, так он сказал, что синтез-прогрессор — приговор человечеству!

— Каких наук?

— Ну слушай, я не запомнила точно. Импозантный такой мужчина… И так убедительно аргументировал, со всеми этими формулами, графиками, выкладками! Только его ж никто не станет слушать. Им же главное что? — отмыть бабло. Ты знаешь, какие миллиарды идут на этот запуск?

Нина кивала, вертя в пальцах фирменный пакетик сахару; дизайн кафе недавно поменяли, включительно даже с посудой, а пакетики иногда попадались такие вот, прежние, с узором из переплетенных веточек и сердец. Сколько лет подряд мы с Анютой ходим в это кафе? Начиная еще со старших классов, тогда здесь было всего три пластиковых столика и стойка с пирожными, и стоили они копейки, за неделю удавалось сэкономить на завтраках… А потом у Анюты появились первые кавалеры, они и расплачивались за пирожные и чай, и как смешно краснели уши у тех мальчишек при лихорадочных подсчетах финансов, хватит ли на всех…

Ужас в том, что с тех пор ничего не изменилось. Все перемены происходят где-то далеко, вовне, какие-то люди за компьютерами придумывают мир заново в меру собственной испорченности и цинизма, — а она, Нина, осталась все той же худенькой строгой девушкой, твердо уверенной, что нельзя допускать неразборчивости ни в чем. А время идет, и меняется дизайн любимого кафе, и все меньше остается точек соприкосновения с этим чужим, неизвестно кем придуманным миром… И пора, наверное, уже идти домой, покормить и выгулять Зисси.

— …Как ты думаешь?

Анюта никогда не замечала, если Нина переставала ее слушать. И всегда можно было кивнуть без малейшей неловкости:

— Да-да, конечно.

— Вот именно! А то мы с тобой что-то слишком отяжелели на подъем. Опять же, перестану мозолить Максику глаза, а к нашему возвращению он уже, глядишь, и разведется с этой его, силиконовой…

Нина вслушивалась теперь напряженно, пытаясь задним числом отследить, что же такое Анюта ей предложила. Подошла официантка и поинтересовалась с вежливым нажимом, будут ли они заказывать что-нибудь еще. И в этот момент зазвенело разбитое стекло.

Кто-то из посетителей кафе приглушенно вскрикнул, те, кто сидели ближе, повскакивали с мест, некоторые просто повернули головы на звук, не понимая, что случилось. Нина была среди этих последних. С недоуменным любопытством она смотрела, как на полу перед стойкой крутится с ускорением маленький черный шарик и бросаются врассыпную скучавшие у стойки официантки.

— Это бомба, — низким, почти мужским голосом сказала Анюта. — Теракт. Нинка, ложись.

Подруга дернула ее за руку тоже с мужской, резкой и решительной силой; Нина, потеряв равновесие, вместе со стулом повалилась на пол и заползла на четвереньках под столик. А Зисси будет думать, что я ее бросила, подумала она, скулить и царапаться в дверь…

И бабахнуло.

(настоящее)

Девочка допивает чай, благодарит, сидит еще немножко, потом встает, прощается, уходит. Хорошая, вежливая девочка.

— Хорошая девочка, — говорит Нина. — Такая вежливая, а еще говорят, будто молодое поколение…

Анюта саркастически хмыкает:

— Побежала перед кем-нибудь задом вертеть. Кроме зада и переда, ей теперь ничто не поможет. Уж это они, молодые, прекрасно понимают.

— Анюта!

— А нам с тобой — так вообще ничто и никто. И лучше отдавать себе в этом отчет.

— Не могу согласиться. Тут собрались такие милые, интеллигентные люди… вот хотя бы те мужчины, которые уступили нам номер… И потом, все это временно. Ты сама говорила!

— Мало ли что я говорила.

Из-за приоткрытой балконной двери тянет холодом и сыростью. Надавив на створку всем своим хрупким телом, Нина защелкивает шпингалет. Туда, за окно, лучше не смотреть, там повсюду непроглядный мрак и ни одного огня. Она задергивает занавеску и опускает плотную портьеру.

— В котором часу здесь ужин? — спрашивает Анюта.

— В девятнадцать тридцать. Рано еще.

— Какое там рано? Пока спустимся, пока туда-сюда, все приличные столики будут заняты, вот увидишь. Давай-давай, шевелись. Зисси спит?

Нина заглядывает в коробку, где, свернувшись на блестящем стеганом одеяле, едва заметно подрагивает маленький серо-белый комочек. Подрагивает, это точно. Каждый раз, глядя на спящую Зисси, Нина должна удостовериться, что она дышит. Только потом можно идти, осторожно опустив крышку с рядом продолговатых отверстий.