Паноптикум - [154]

При этой мысли Макулой овладевает новый пароксизм слез, и он закрывает лицо ладонями. Может быть, его отчаяние слишком несдержанно, слишком неуместно? Но разве он виноват в этом? Может ли он нести ответственность за то, что судьба навалилась на него всей своей тяжестью? Живые не могут, как они ни стараются, как ни лезут вон из кожи, настолько погрузиться в свое горе, в оплакивание умершего, чтобы совсем абстрагироваться от окружающей их жизни с ее будничными мелкими делами и делишками. Что скрывать от себя, ведь эти похороны могли бы быть прекрасными, возвышенно прекрасными, если бы на них пришли те, чьи рукопожатия являются залогом устойчивости положения главного бухгалтера в Государственном Шпинате, признанием его необходимости, возвышающим человека, подымающим его на головокружительные вершины жизни.

Катафалк все еще движется вперед. На нем гроб, а в гробу Тереза… О боже! Тереза еще здесь, вернее, там, в гробу, а он уже почти забыл о ней, забыл о ее смерти!

Колеса окончательно застревают в грязи всего в нескольких метрах от выкопанной для Терезы могилы. Могильщики снимают гроб с катафалка и ставят его на доски рядом с ямой, просовывают под гроб веревки. Они ждут несколько минут, чтобы собравшиеся (которых теперь осталось не больше восемнадцати человек) могли бросить последний взгляд на закрытый гроб из дешевого дерева, на котором наклонными золотыми буквами выведена какая-то надпись.

Макула, как того требует обычай, стоит в ногах могилы, калоши его глубоко увязли в тяжелой, мокрой земле. Шляпу у него с головы сняла одна из его родственниц. Главный бухгалтер поднял свои маленькие, заплывшие от пролитых слез глазки и посмотрел на присутствующих. Его поразило, как мало их осталось. В течение десятилетий он поддерживал знакомства, всегда первым здоровался, ему жали руки, он встречался с большим числом людей, думал, что у него масса друзей, потому что многие любезно улыбались ему при встрече. И из всех этих людей осталось всего лишь восемнадцать человек! Да и что это за люди! Швейцар Дьюре, председатель домового комитета, кассирша из продовольственного магазина, несколько родственников и сослуживцы, присланные сюда представлять учреждение, где он работает. Итог пятидесяти восьми лет жизни! Слез у него не было: он их все выплакал.

— Меня хороните… Меня… — вырвалось у него чуть ли не со злобой.

Его слова поразили маленькую кучку присутствующих. Они поняли их как выражение супружеской верности и неутешного горя вдовца.

Швейцар Дьюре шепнул на ухо председателю домового комитета:

— Теперь он кричать начал. Ну что ж, так даже лучше… Пусть выкричит свое горе, скорее утешится.

Могильщики уже взялись за доски, чтобы вытащить их из-под гроба, и схватились за веревки. Мокрые доски глубоко увязли в глинистой земле, но могильщики были люди опытные и быстро справились. Гроб, покачиваясь, повис на веревках, между небом и землей, как гроб Магомета… Вдруг…

Нет, мы не можем принизить величие этого момента, говоря о нем будничными, равнодушными словами! Послышалось легкое пыхтение мотора. Макула поднял голову. Сквозь слезный туман пред ним возникло сияние, его ослепил свет редкой, огромной, неожиданной радости. В нескольких метрах от могилы затормозила в грязи «победа», у которой не только все четыре крыла, но даже дверные ручки были забрызганы грязью. Дверца машины открылась, и появился (спустился, как ангел с неба) товарищ Бунетер, а вслед за ним, с другой стороны машины — секретарь партийной организации Липпаи.

— Одну минутку, — обратился к могильщикам Дьюла Макула, — подождите всего одну минутку! — И он уже хотел броситься навстречу Бунетеру прямо через бугор земли и даже через гроб, если бы верный Янош и его мать не удержали его.

Но могильщики не хотели ждать, ибо нелегкое и даже невозможное дело удерживать качающийся тяжелый гроб над вырытой могилой. Они потерпели еще несколько секунд, а потом плавными профессиональными движениями красиво опустили его в яму, в родную мать-сыру землю, глубоко-глубоко, так глубоко, что, вероятно, в день страшного суда даже трубы архангелов не донесутся туда. Яма поглотила бедную тетю Терезу так ловко, как будто та провалилась сквозь землю.

Внимание присутствующих разделилось между опускаемым в могилу гробом и прикатившим в автомобиле начальством. Главному бухгалтеру все-таки удалось освободиться из рук родственников и броситься навстречу прибывшим.

— Свихнулся старик, — сказал Дьюре, но так тихо, что мало кто услышал его.

Бунетер и Липпаи с обнаженными головами и с подобающим случаю унынием стояли по ту сторону могилы, держа в руках огромный архироскошный венок, концы лент которого уже выпачкались в грязи. Увидя, что Макула торопится им навстречу, они оба тоже поспешили к нему, неловко волоча за собой венок.

Вот оно, вот оно наконец!

— Опоздали мы, заседание было в министерстве, примите наши соболезнования, дорогой товарищ Макула! — И Бунетер крепко жал и тряс руку главного бухгалтера.

— Благодарю, благодарю, — почти простонал Макула и еще, третий раз, сказал: — Очень вам благодарен! — Он был ослеплен солнцем, и розовый цвет жизни опять играл и переливался на его лице.