Пани Катажина - [4]

— Что это за мода не запирать дверь? Вы что, грабителей не боитесь? — отряхиваясь от пыли и укоризненно поглядывая то на мою обомлевшую маму, то на постанывающую в постели старуху, — прохрипел мой сконфуженный дядя-лейтенант.

— Надеюсь, пан подпоручник не сильно ушибся? А что до грабителей, то, наверно, по молодости, пан не знает, что нет большего грабителя, чем старость. Она каждого из нас обдирает, как липку. А потом, скажите на милость, где вы видали, чтобы на похоронах перед людьми захлопывали двери? — в сердцах сказала пани Катажина.

— На каких похоронах? — поперхнулся от удивления дядя Шмуле, который любил только собственные шутки.

— На моих.

— Но вы же ещё живы! — с напускным возмущением воскликнул новоиспеченный лейтенант, считавший пани Катажину скрытым классовым врагом.

— На данный момент, пся крев, я уже больше мёртвая, чем живая, — взвилась старуха.

— Ну и ну, скажу я вам! — запыхтел мой дядя и обратился на родном идише к сестре. — Ду хост, Хенке, винцик ейгене цорес ун копдреейнишен? Ду бинст блинд геворен? Ду зест нит, аз ди алте махашейфе из ароп фун зинен[1].

— Ладно, Шмулке, иди домой, мы тут без твоей помощи разберёмся, — утихомирила вспыльчивого брата мама.

— Как знаешь, — сказал обиженный неблагодарностью дядя Шмуле, закрывая за собой дверь.

Пани Катажина яростно закашлялась. Всё её тщедушное тело сотрясалось от этого кашля.

— Вы, пани Катажина, однако же, сильно простужены. Я поднимусь на третий этаж и позову нашу докторшу Полину Фейгину. Она живет над этой знаменитой оперной певицей Гражиной, которая с утра до ночи разучивает свои арии о любви то к какому-то итальянцу, то испанцу — только откроешь окно, и ты без билета, как в театре, сидишь и слушаешь. Фейгина вас послушает и обязательно что-нибудь пропишет.

— Что ваша Фейгина мне пропишет? Молодость? Счастливое будущее? Любовь и уважение детей и внуков? Порекомендует какую-нибудь похожую на мочу микстуру или таблетки. Спасибо, пани Геня, никаких докторов мне не надо. В моем возрасте никакие доктора уже не помогают.

— Но хоть градусник у вас есть? Вы же вся горите.

— Я всю жизнь, милочка, горела и сейчас горю. Что в этом удивительного? Женщина, пани Геня, на то и женщина, чтобы до своего последнего вздоха гореть, — тихо сказала пани Катажина. — Жаль только, что одни сгорают быстро, а другие, как я, долго и нудно тлеют… Ваш брат прав, — старуха громко отхаркалась и задышала легче. — Зачем вам из-за меня, старой ведьмы и безумицы, морочить себе голову. У вас что, собственных забот в доме нет?

— Вы знаете идиш?! — остолбенела мама. — С вами, значит, можно на нём говорить?

— Со мной можно говорить на всех языках. Только не врать мне в лицо и не пороть глупостей.

— Как хорошо, — обрадовалась мама тому, что пани Катажина своим признанием невольно себя выдала и как бы чуть-чуть приоткрыла плотную завесу тайны над её загадочным прошлым.

— Когда-то, представьте себе, я знала идиш не хуже, чем польский. Так во всяком случае говорил Авигдор. Он, льстец и дамский угодник, всегда хвалил моё произношение.

Вот оно что, насторожилась мама. В её жизни был мужчина. Еврей. Авигдор.

— Авигдор уверял, что на таком идише изъясняются литваки. Он был великий мастер комплиментов. Только больше не расспрашивайте меня ни о чём, — попросила пани Катажина и снова захлебнулась терзавшим её кашлем.

— Не буду, — неуверенно сказала пани Геня. — Но всё-таки, с вашего позволения, я позову доктора Фейгину. Наша Полиночка очень хороший специалист, она работает по соседству с нами — в больнице Святого Иакова.

— Не сомневаюсь, что ваша Полиночка хороший специалист. Но мне хотелось бы, если возможно, обойтись без всякой утомительной пересадки.

— О какой пересадке вы, пани Катажина, говорите? — не сообразила мама.

— По мне уж лучше отсюда прямиком на Росу, на кладбище к маршалке Пилсудскиему, чем в больницу.

— Побойтесь Бога! От кашля никто еще на тот свет не отправился.

Вечером мама привела к пани Катажине Полину Фейгину, перебравшуюся из провинциального Гомеля в европейский, по её глубокому убеждению, Вильнюс. Курносая, большеротая, с пухлыми щеками, усыпанными, как лесной земляникой, бородавками, и вечно заспанными глазами, Полина трудилась не только в больнице. В свободное время она безвозмездно лечила весь наш пёстрый и безалаберный двор. Соседи в случае первой необходимости днём и ночью бегали к Фейгиной и вызывали к захворавшим, как «скорую помощь». Даже полковнику Васильеву, и тому однажды пришлось обратиться к ней за помощью, когда его старший сын Алексей поранил себе стеклом руку, и у паренька началось сильное кровотечение.

Не успела Фейгина вынуть из чемоданчика свои принадлежности и сунуть в уши концы стетоскопа, как пани Катажина с ехидцей спросила:

— Доктор! А что вы во мне, скажите на милость, желаете найти?

— Видит Бог, ничего дурного, — смутилась Фейгина и покраснела. — Желаю, чтобы вы поскорей выздоровели. Послушаю вас, выпишу что-нибудь от кашля и, я надеюсь, вам станет легче.

— От кашля, может быть, и станет легче, но от другой болезни, вряд ли…

— От какой болезни?

— От жизни, — пробурчала пани Катажина. — Ведь от неё никаких таблеток ни в одной аптеке не купишь.