Памятник Дюку - [34]

Да, протокол красноречиво это подтверждает, но все же Петреску ни одним словом не упоминает ни о месте предполагаемой высадки десанта, ни о времени.

На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.

Савицкий взял трубку и невольно взглянул в окно, за которым уныло нависали серые облака. И пока слушал то, что ему выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключиться. Кричи не кричи — положение серьезное. И надо как-то выходить из него. Если даже майор Петреску блефует и все его показания сплошная выдумка, чтобы показной чистосердечностью спасти свою жизнь, то и тогда положение не намного легче. Значит, противник настроился, понимает, что в этой, крайне тяжелой для него обстановке воздушный десант — совершенно реальная операция, которую нужно ждать со дня на день. А коль скоро это так, то, несомненно, противник внимательно изучает все участки дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. А если это так — то переправлять разведчиков на самолете опасно.

Да, сообщение майора Петреску — сигнал хотя и неприятный, но крайне важный и своевременный.

— Вот что, Корнев, — сказал Савицкий, откладывая протокол допроса, — Егорова и Тоню завтра отправлять не будем!.. Над их заданием надо будет еще подумать…

Корнев повернулся и быстро вышел. Савицкому показалось, что на его лице промелькнула улыбка.

Когда дверь за Корневым закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.

— Товарищ Савицкий, — произнес он угрюмо, — как ты будешь жить дальше?

Он не заметил, что боец, охранявший дом, услышал, поражено взглянул в окно на своего начальника и быстро завернул за угол.

Глава вторая

Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и перевернулась. Что произошло потом, Леон смутно помнил, так как от сильного удара потерял сознание. Иногда приходя в себя, но оставаясь в полузабытьи, он чувствовал, что его несут, но кто несет и куда — он не понимал, у него не было сил даже открыть глаза.

Окончательно он пришел в себя в какой-то землянке, открыл глаза, и его взгляд устремился в черноту. Ослеп! Боже, как он испугался! Но тут же услышал, что рядом говорят по-русски, скосил взгляд — и у него сжалось сердце: он в плену.

То, что ему показалось тьмой, на самом деле было черным земляным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заместить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем флаконами лекарств и пакетами марли.

Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу. Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти, чтобы обдумать свое положение. Как ломит голову! Он даже не может застонать, чтобы дать выход чувствам. Как он несчастен и беспомощен!

Он лежал с закрытыми глазами, выигрывая время. Саднило лоб и остро ныл правый висок, которым он ударился, когда перевернулась машина. Что-то теплое давило на грудь. И он перевел дыхание.

Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.

— Ожил! — воскликнул он мальчишеским звонким голосом. — Слава тебе мать, Мария Гавриловна!.. Не зря тащили!..

— Тише, Карасев! — проговорил строгий голос.

Леон услышал шаги. К нему подошел офицер и взял его руку, нащупывая пульс. Ощутив на своей руке чужие пальцы, Леон едва сдержался, чтобы не выдернуть руку.

На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Очевидно, врач считал пульс. В раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.

— Пульс нормальный, — проговорил врач, осторожно отпуская его руку, — скоро, наверно, окончательно придет в себя! Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.

— Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? — спросил солдат и звякнул автоматом.

— Сообщай, Карасев! — сказал врач, заскрипев пером. Он что-то писал. — Постой, — вдруг окликнул он, и Леон услышал, как удалявшиеся шаги солдата вдруг затихли. — Это какой твой «язык» по счету?!

— Седьмой, товарищ капитан!

— Орден полагается!

— Да, за майора могут навесить, а за тех только медали давали… Лейтенант Дьяченко знаете какой! Лишнего не даст, твое отнимет…

Врач усмехнулся и вернулся к своему столу. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.

Шумно пульсировала в висках кровь. Он даже не предполагал раньше, что она может так шуметь. Минуты тянулись, как годы. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог. Врач встал и вышел из землянки.

— Стереги пленного! Сейчас вернусь! — сказал он кому-то, и стало совсем тихо. Леон чутко прислушался. Часовой, очевидно, находился у входа, и его не было слышно.

Приоткрыв глаза, оглядел землянку. Врытый в землю, грубо сколоченный стол, медицинская сумка висит на гвозде, полотенце со следами крови брошено в угол, в другом углу пара стоптанных сапог, прикрытая газетой, поверх которой лежит начатая буханка хлеба, — немудреный военный быт. Его собственная землянка немногим отличалась от этой. И вдруг он заплакал — от боли, одиночества и бессилия. Он не сомневался, что его расстреляют, что все это гуманное к нему отношение лишь уловка. Как только допросят и он станет не нужен, — его тут же уничтожат.