Память земли - [34]

Толком еще не рассвело, в Совет было рано, и она завернула во двор Конкиных. Степан Степанович чистил в сарае Соньку. Под потолком, утепленным слоем камыша, горел фонарь «летучая мышь», в углу стояла коза, заносчиво взмахивала профессорской бороденкой и жевала бурак.

— А-а-а, Фрянскова! — нажимая на фамилию, выпрямился Степан Степанович в своем смешном, подвязанном до подмышек фартуке. — Подожди чуть, у нас физзарядка.

В его левой руке была скребница, в правой — овальная светлая щетка, которой он быстро проводил под Сонькиным брюхом, одним движением, с ходу, отряхивал щетку о зубья железной скребницы и снова размашисто запускал щетку под брюхо. Люба с улыбкой смотрела, не зная, что это профессиональные классические приемы кавалериста, что к такой чистке не придрался б на армейской коновязи самый въедливый старшина-сверхсрочник. Жеребая Сонька с заметно выпершими боками поджималась, сердито ударяла в пол, всякий раз попадая подковой на вбитый в настил гвоздь.

— Не любишь умываться? — интересовался Конкин. — Привыкла у Ивахненки. Твой Ивахненко сам свинья, и ты здорово не пялься.

Сонька, повернув назад голову, действительно пялила на хозяина свой влажный презрительный глаз.

— Стерва! — восхищался Конкин и, покончив с чисткой Сонькиного брюха, подошел к Любе: — Ну, поздравляю! Ни пера тебе с мужем, ни пуха. Значит, отпраздновали?

— Уже, Степан Степанович.

— И хорошо. А теперь, брат, за дело. Знаешь, для чего сегодня собирают хутор?

Рассказанное Конкиным о выселении не поразило Любу. Ее не охватило отчаяние оттого, что рухнул ее дом на берегу ерика, уже построенный в мыслях ею и Василием, что отняты подаренные ей рядки молодых яблонь. Люба не могла осознать все сразу. Понимала лишь, что мгновение назад была одна жизнь, а сейчас, с этого мгновения, будет другая.

Степан Степанович зажал между коленями Сонькино копыто, деревянным ножом выковырнул изнутри лепешку спрессованной земли и соломы. Он проскабливал на дне копыта мягкую роговую стрелку, говорил Любе:

— Сейчас, на переселении, тебе самое и поработать с народом, проявить себя. Дай-ка суконочку, вон на ящике.

Люба протянула ему лоскут шинели, и он, разбирая до самой репицы, до кожи, жесткий, точно проволочный, Сонькин хвост, энергично тер кожу суконкой и объяснял, что следует теперь делать им, Любе и ему, чтобы выполнить свои обязанности перед обществом. А она — секретарь Совета, депутат, облеченный исполнительной властью, — думала не об обществе, а о том, как рассказать про все Василию. Собственно, говорить пока нельзя. Люба знала, что ей, служебному лицу, не полагается трезвонить. Лучше уж не ходить домой на обед, перебыть где-нибудь до собрания. А после?.. Ведь Василий именно из-за яблонь и дома отказался от поездки в Караганду, где с руками рвут таких опытных шоферов, как он. Может, уехать туда вдвоем? Но Люба и сама уже приросла к мечте о счастливом доме в Кореновском. В ее чемодане вместе с ее техникумовским дипломом лежит начерченный Василием, утвержденный ею план веранды с остекленной стеной, с полкой для громкоговорителя. Василий уже обтесал подаренные отцом бревна, и Люба подробно осматривала, ощупывала, не раз хвалила работу. Василий давно уж оправил на оселке стамески и долота и тоже требовал от Любы, чтоб она радовалась, проверяла остроту на ноготь. Самое страшное — это Василий…

Опасения Любы оправдались. Сразу же с собрания муж замкнулся, перестал разговаривать с ней и с домашними. Когда через два дня Совету понадобилась молодежь для помощи инвентаризаторам и Люба, мобилизуя хуторских ребят, попросила и Василия, он так злобно посмотрел на жену, будто во всем была виновата она, и ответил, что нехай Пушкин занимается этим делом.

Глава девятая

1

За несколько дней жителей Кореновского словно подменили. Одни стали еще крепче, будто вчерашнее железо зазвенело сталью от белого огня и воды; другие смякли; третьи, как ненужную одежонку, сбросили накопленную годами сознательность, искали случая поживиться в общей сутолоке. Точно в войну или в коллективизацию, люди душевно расслоились, выявили свою настоящую суть.

Конкин безвыездно находился в хуторе Червленовом, где обстановка складывалась еще острей, и всю власть в Кореновском держала Щепеткова. Она ходила с инженерами по дворам, требовала, чтоб ходила и Дарья Черненкова и бригадиры, считая, что правлению не годится взваливать тяжесть описи лишь на приезжую комиссию.

Лидка Абалченко безмятежно спала, когда Щепеткова, инженер Петров и молодой инженер Юзефович зашли в ее двор. На протянутой от шеста к шесту бечевке, будто корабельные сигнальные вымпелы, висели цветастые Лидкины тряпки, а сбоку, взгромоздясь на крыльцо передними копытами, стояла не кормленная с утра корова. Щепеткова постучала. За окном показалась Лидка — рослая, полуголая, в черном лифчике с бисерными лямками.

— О-ой! — разнеженно и сонно произнесла она и отступила от стекла.

Изнутри сеней стукнул откинутый крюк, толчком распахнулась дверь, и Лидка, мелькая перед обомлевшими инженерами голубизной рейтуз, проскочила вперед по коридору, гостеприимно крикнула:

— Заходите!