Память земли - [13]

Колесо вертелось само собой, и ничто не могло помочь Катюше, когда она кричала: «Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала».

— Фу, черт, — потрясенно шептал Сергей.

Он услышал, но старался еще хоть секунду не слышать, как от калитки к дому проскрипели по снегу четкие шаги Шуры, его жены. «Два слова дочитаю, успею», — думал он.

Думать так и сидеть на месте было небезопасно. Невнимание к Шуре могло опять привести к ссоре, а ссоры происходили здесь часто, потому что ни Голиков, ни жена ехать сюда не хотели, и нервы у обоих были взвинчены.

Правда, Шура, которую ее отец, доктор технических наук, до сих пор, как маленькую, называл Шуренком, вначале, в Ростове, обрадовалась переезду, с гордостью думала о себе, что она идет для Сергея на все и, если нужно, пойдет на еще большее. Но, приехав на место и увидев, что уже в девять вечера свет горит только в учреждениях, а вся встающая с рассветом станица спит и что здесь, чтоб не быть смешной, ни разу не наденешь ни вечернее платье с тисненым кожаным листом на плече, ни купленные отцом замшевые туфельки, — Шура потускнела. Голиков возмущался ее недовольным лицом, перестал разговаривать, несколько дней старался приходить домой поздно. Тогда Шура самолично направилась в райздрав, предъявила свой новенький диплом врача, оформилась на работу в больницу. В станичной районной больнице было достаточно и грязноватости, и сероватости, и равнодушия врачей, но Шура еще в Ростове усвоила, что именно это встречает и вскрывает в деревне каждый молодой сто́ящий специалист, сразу увлеклась, сменила унылое настроение на рабочую активность, и в доме Голиковых начал устанавливаться относительный мир.

Шаги жены приблизились к дому, она громко забарабанила щеколдой. Сергей откинул в сенцах крюк и, бегом вернувшись к Толстому, не оборачиваясь, попросил:

— Дочитаю, Шурочка… два слова…

— Пожалуйста, — ответила Шура, наверно обидевшись, но, не теряя хорошего от мороза и быстрой ходьбы настроения и испытывая мужа, кинула на него варежку, другую, потом сумку, пахнущую морозом. — Ох, на улице и холодно! Смотри. — Она сунула Сергею под подбородок, прижала к шее ледяные пальцы.

— Да уйди же! — засмеялся он наконец.

Шура мгновенно воспользовалась этим.

— У нас в больнице ужасная история, Сережа, — заговорила она, отдавая ему пальто и берет. — Нажми ты на этого подлеца Резниченко. В аптеке пенициллина хоть завались, а Резниченко не желает выдавать.

Служебные дела у нее шли отлично, поэтому она была в стадии боевой, высокоидейной сознательности. Забыв, что всего лишь неделю назад квасилась из-за тоскливой жизни в районе, она возмущенно нападала теперь на мужа за каждое недостаточное бодрое по поводу их быта слово.

Она носила невообразимо взбитую, пышную прическу, была тоненькая, быстрая. Солидные жены коренных районных работников называют таких выдрами, но Сергей, отложив «Воскресение» и за тонкий локоть придерживая жену, с восхищением смотрел на нее. Привлекательность Шуры была не в деталях лица, совсем обычных, а в том живом их выражении, которое еще в школьные и студенческие годы позволяло ей, девчонке, вертеть кавалерами, как она хотела. Подбородок Шуры чуть выдвигался вперед и нижняя губа — тугая, смешливая, свежая — выдвигалась тоже, образуя в лице «бульдожинку». Сергей всегда любовался всем этим, любовался и сейчас. Правда, ему сильно хотелось есть. С отъездом домработницы и дочки он все дни был полуголодным, но, конечно, не жаловался жене, радовавшейся, что они с Сергеем вдвоем.

— Давай закусим, Шурик, — будто между прочим сказал он, испытывая могучее желание поесть горячих котлет, жирного, горячего борща.

Шура выскочила в промерзшие сени, долго чиркала там спичками и вернулась с баночкой заледенелой простокваши.

— Как я рада, что нашла молоко и не надо готовить. Ты ведь любишь кислое молоко!.. А чего ты смеешься? — подозрительно посмотрела она.

Сергей отшутился, достал из шкафа две ложки и засохшую булку и начал прямо из банки есть вместе с Шурой простоквашу, стараясь оставлять ей верхушку.

3

За этим занятием и застал их Орлов.

— К вам дозвониться — целое дело, ребята! — оглядывая, что новое сделали Голиковы в квартире, говорил Борис Никитич, нравившийся Шуре своей словно бы маршальской осанкой, голосом, римским носом.

Шура гостеприимно подвинула Орлову чурбак, покрытый заячьей шкуркой. Чурбак, в необитой коре, в лесных зеленых лишайниках, был найден на чердаке; невыделанная шкурка (с ушами, усами и хвостом) по случаю куплена за углом на базаре. Шура сама приколотила ее, считала, что получилось чудесно: чуть-чуть по-охотничьи, в стиле станицы.

Орлов незаметно потрогал шляпки гвоздей — не порвать бы брюки, похвалил вкус хозяйки, сел, начал рассказывать Голиковым о своей поездке по выселяемым хуторам. Он называл Сергея на «ты», а Сергей говорил ему «вы».

Орлов расспрашивал, что случилось без него за эти два дня, и советовал, как бы следовало поступать Голикову в другой раз.

Борис Никитич наслаждался и ребячливым видом одинаково худеньких, будто подобранных один к другому супругов, и неустроенностью в их доме, и общим, позабытым уже ощущением чего-то вроде бы комсомольского, свойственного когда-то и ему. Он и сам держался сейчас перед супругами молодым. Энергично двигая сильными пальцами, вставил в папиросу желтую антиникотиновую ватку, продвинул ее внутрь мундштука спичкой, закурил. Ему льстило внимание Шуры, нравилось уважительное и, пожалуй, робкое отношение Сергея. Хотелось, покидая район, щедро отдать этому неоперенному пареньку все, что создано здесь собственной головой, своими руками. Получай, миляга, в наследство. Сейчас не поймешь, а после разберешься, что тебе подарили. Борис Никитич улыбался супругам и, похлопывая крупными пальцами по отворотам своих фетровых светлых бурок, выкладывал соображения о том, как Голиков «назло врагам» поднимет район в первую же посевную, опираясь на его, Бориса Никитича, труды. Говоря с горожанином Голиковым, Орлов педагогично избегал сельскохозяйственных терминов, пользовался общеупотребительными простыми словами, старался, чтобы парень ухватил в экономических перспективах района основное — железную политическую суть.