Память до востребования - [8]

Например: в горы меня никогда не тянуло. Пару раз дружки затаскивали меня туда на пикники.

И вдруг здесь, в больнице, целые дни напролет вспоминаются мне горы, одни только горы. Утренние горы, полуденные, закатные, горы после дождя — сиреневые, в тонкой, едва заметной дымке… Будто всю свою сознательную жизнь я прогулял по горам. В одиночестве.

Я ломал голову, откуда это могло взяться. А вы, доктор, догадаетесь — откуда?

…Угадали. Конечно, это пришло ко мне из ее памяти. Она делилась со мной самым дорогим своим достоянием. А события моей прошлой жизни вернулись ко мне из моих же давних хвастливых рассказов о них, пройдя через ее восприятие этих моих россказней. По такой вот сложной цепи… Потому мои воспоминания о бывшей жизни и вернулись ко мне такими серыми и скучными.

…А я вот без подсказки догадаться не смог. В субботу мы гуляли с Ириной по аллейке, у самого забора. Вокруг ни души. Было пасмурно и тихо… И вдруг меня потянуло немного попеть, Впервые после возвращения из могильной тьмы. Мы брели молча. Нам было хорошо. И не вытерпел и затянул почти про себя:

Утро туманное, утро седое…

Я удивился своему голосу. Это был — не мой голос! Мне показалось, что такой голос должен принадлежать человеку, который мог бы теперь стать моим лучшим другом…

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые…

Я дотянул до конца и понял, что никогда раньше этот романс не пел и вообще не знал его наизусть.

Я остановился. Ирина смотрела на меня во все глаза — будто я только что показал ей какой-то невероятный фокус. Она шевелила губами — кажется, повторяла слова романса. И наконец проговорила тихо:

— Я всегда мечтала, чтобы у тебя был такой голос… Это — мой любимый романс. Я никогда не слышала, как ты его поешь.

И я прозрел. Я понял, что она любила меня всегда.

Целую вечность тому назад, гораздо раньше того вечера, когда Алик познакомил нас, она увидела меня перед одним из моих первых выступлений. Я сидел на оградке, позади эстрады, укрывшись от фонарей — под акациями и… мерз от волнения. Меня тянуло забиться куда-нибудь в темноту, чтобы никто меня не нашел… И как только она меня там разглядела…

И я опять удивился — своей новой памяти. Тому, как же это мне удалось разглядеть самого себя в этой тьме времен: жалкого, беспомощного — в сумраке под акациями. Себя, которого всегда так упорно старался забыть. Того себя, которого еще не попутал бес торгашества, себя, еще не отвернувшегося от друзей и от собственного детства. Того сопливого карапуза, который спас меня на переходе через улицу: он не вытерпел вдруг и заревел, перепугавшись злого дяденьки на холеной «бибике» цвета кофе с молоком…

Доктор, я выздоровел. Честное слово, выздоровел. Навсегда. У меня есть тому доказательство.

У Ирины чудом сохранился один из моих дисков. Конечно, чудом, ведь Москву я «разминировал» раз десять. Остальные диски, хранившиеся у нее на даче, километрах в пятидесяти от города, давным-давно все рассыпались. Обветшали и рассыпались.

Я уговорил ее принести мне этот, должно быть, и вправду последний.

Позавчера ночью я не спал. Собирался с духом. Я боялся одного: снова потерять Ирину. К утру я все-таки пересилил себя: мне необходимо убедиться, что я смогу наконец жить как живой обыкновенный человек, а не Кащей какой-нибудь, у которого смерть в иголке, а иголка в яйце… ну и так далее.

Я вышел утром на нашу аллейку, достал из-за пазухи диск — и треснул его об асфальт.

И ничего не случилось. Ничего, доктор.

Меня навестила Ирина, и мы пошли гулять. Как ни в чем не бывало.

Я выздоровел. Я знаю: никогда больше моя память не расколется, как старая заезженная пластинка.

Никогда…

ЗАПИСКИ О БЕЛОЗЕРОВЕ Рассказ

Все мы — камни, упавшие в воду: от нас идут круги. Это любимое присловье Белозерова. Он часто повторял его, особенно в последние месяцы перед гибелью. Как задумается о чем, так потом наверняка улыбнется — и скажет. Впрочем, в самые последние наши встречи он вел себя странно. У него появились не замечаемые ранее навязчивые жесты. Взгляд его подолгу цеплялся за самые, казалось бы, незначительные предметы, он почти не разговаривал и только изредка, как бы извиняясь перед нами за свое поведение, грустно вздыхал. Он производил впечатление человека с расстроенной психикой, понимал, что тревожит друзей, и очень от этого страдал. Глядеть на него было больно, но в одном все мы ему завидовали: каждый из нас, его друзей, понимал, что груз необычного знания, который обрушился на Белозерова, другого бы раздавил. Выдержка Белозерова казалась нам чудом психической выносливости. Бывало, я полушутя спрашивал его, как это он справляется со всеми своими ежедневными открытиями. Он хмыкал недоуменно и пожимал плечами. И только однажды вдруг нахмурился, взглянул на меня пристально и сказал:

— Привык… Иногда, правда, тяжко. Будто попал в коридор между зеркал. Вроде трюмо. Прикрываешь створки так, чтобы только голова пролезала, и двигаешь глазами туда-сюда. Жуткое зрелище — с ума можно сойти. Там дебри зеркальных краев, как бритвенных лезвий, а в этих дебрях — твои двойники. Ближайших видно, а за ними только макушки выглядывают или краешки ушей. И так бесконечными рядами. — Он словно рассказывал навязчивый, неприятный сон.