Палачи и жертвы - [93]

Стало быть, Солженицын во всем признался. Как это произошло — сразу? Нет. На первом допросе 20 февраля он заявил, что антисоветской деятельностью не занимался (лист дела 20). Что же вынудило Солженицына изменить первоначальные показания?

Сам А. И. Солженицын отмечал в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Мой следователь ничего не применял ко мне, кроме бессонницы, лжи и запугивания — методов совершенно законных». Написаны эти слова, без сомнения, с изрядной долей горькой иронии, поэтому понимать их надо отнюдь не буквально. Но, с другой стороны, достаточно ли подобного психо–физического воздействия, чтобы за каких–то десять дней (первое признание Солженицына датировано 3 марта — лист дела 31) сломить волю подследственного, вчерашнего фронтовика, не раз лицом к лицу сталкивавшегося со смертельной опасностью, и склонить его к признанию? Думаю, что все обстояло сложнее — Солженицын, судя по всему, быстро ощутил бесперспективность борьбы, ибо противостоял не следователю Езепову, а молоху бездушной государственной машины, которую тот олицетворял в меру своих способностей. Кроме того, письма и дневники вкупе с актом судебнографической экспертизы служили доказательствами по делу, а в дневниках встречались записи покруче тех, что возмутили капитана Либина, — там, в частности, содержалось утверждение, что наше государство — подумать только! — «приняло в основу буржуазные, а еще чаще феодальные способы правления» (лист дела 84). Присущий каждому инстинкт самосохранения диктует гибкую тактику — в поистине безвыходных условиях предпочтительнее не отрицать, а соглашаться. Вспомним «Один день Ивана Денисовича»: «Расчет был у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживешь малость».

Но, как мне кажется, и это еще не все. Успешнее других сопротивляются следствию тугодумы, люди необразованные, неконтактные, тяготеющие к лаконичным, уклончивым ответам типа «нет», «откуда мне знать?», «не был», «не видел», «не помню» и т. п. Вовлечь такого подследственного в разговор — задача чрезвычайной сложности, посильная лишь мастерам своего дела. А если перед следователем сидит интеллигент, то, как правило, разговорить его проще простого. Интеллигент сам подсознательно стремится к ясности, к определенности и легко «садится на крючок» в том случае, когда мало–мальски опытный следователь откажется от лобового напора и прибегнет, скажем так, к игре мягкой лапкой. 26 февраля в ответ на вопрос Езепова, с какой целью Солженицын хранил портрет Троцкого, Александр Исаевич заявил: «Мне казалось, что Троцкий идет по пути ленинизма» (лист дела 21). А это, по тогдашним представлениям, означало, что обвиняемый дерзко противопоставил Сталина Ленину и тем самым — не пытайтесь оспаривать! — докатился до оголтелого антисоветизма. Отсюда до полного признания вины, согласитесь, один шаг.

Полностью приводить весь текст обвинительного заключения нет резона — там не содержится ничего нового. Процитирую лишь начало и конец:

«…В НКГБ СССР через Военную Цензуру поступили материалы о том, что командир батареи звукоразведки Второго Белорусского Фронта — капитан СОЛЖЕНИЦЫН Александр Исаевич в своей переписке призывает знакомых к антисоветской работе…

…Виновным себя признал. Изобличается вещественными доказательствами (письма антисоветского содержания, т. н. резолюция № 1).

Считая следствие по делу законченным, а добытые данные достаточными для предания обвиняемого суду, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР и приказом НКВД СССР № 001613 от 21.XI. 1944 года — следственное дело № 7629 по обвинению СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР, предложив меру наказания 8 лет ИТЛ.

Обвинительное заключение составлено 6 июня 1945 года, в городе Москве…»

Вместе с капитаном Езеповым этот документ подписали его начальники — полковник Иткин (припоминаете показания А. Я. Свердлова о высказываниях его коллег по МГБ СССР?) и подполковник Рублев, а двумя днями позже его утвердил комиссар государственной безопасности 3 ранга Федотов.

Итак, теперь нам известно, что компрматери- алы на капитана Солженицына поступили в Москву только из Военной Цензуры (по сей день кто–то распространяет слухи, будто его чуть ли не в течение года разрабатывала контрразведка «Смерш») и что следствие фактически предопределило меру наказания.

Несколько слов о восьми годах исправительно–трудовых лагерей. Много это или мало по меркам тех лет? Вскользь замечу, что за антисоветскую агитацию в военное время могли приговорить и к расстрелу, это оговорено в законе. А уж дать срок на всю катушку было бы в порядке вещей. Вот что написал сам Александр Исаевич о сроках наказания в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «За что дали?» (спросил конвоир у заключенного, которому отверстали двадцать пять лет по статье 58–1 «а» (за измену Родине. — К. С.) — «Да ни за что». — «Врешь. Ни за что— десять дают!» В этом контексте восемь лет — меньше меньшего, если хотите, едва ли не мера поощрения. Чем это объяснить? Причин, на мой взгляд, две: во–первых, только что отпраздновали победу над Германией и, быть может, временно подобрели и, во–вторых, следователь Езепов оказался хозяином своего слова — в обмен на чистосердечное признание он обещал Солженицыну снисхождение и не обманул.