Палачи и жертвы - [50]

Как полнее и достовернее передать состояние людей, подвергавшихся издевательствам в застенке у Рухадзе? Как рассказать о боли, о предельном унижении человеческого достоинства, о том беспросветном отупении, в которое впадает лишенный сна арестант, когда жизнь становится в тягость? Авторский текст здесь едва ли уместен, предпочтительнее передать слово тем, кто прошел через этот «конвейер».

«Я сам бывший чекист, — в марте 1953 года писал А. Рапава, — но наш арестантский строгий режим по сравнению с установленным ими (следователями бригады Цепкова. — К. С.) режимом просто гуманность. Из всех средств репрессий самое тяжкое… то, что давали спать в сутки не более одного часа, а то и совершенно лишали сна. Утомленный от продолжительных допросов организм требует хоть нескольких мгновений отдыха, и я, сидя на кровати, начинал дремать, тогда кровать опрокидывали и выносили из камеры все: табурет, тумбочку и даже мусорный ящик, чтобы мне не на чем было сидеть и дремать. Я готов был спать на цементном полу, как на пуховике, но специально поставленные надзиратели этого не разрешали. Я готов был прислониться к стене и хоть одну минуту вздремнуть, но это также не разрешали. Я пробовал дремать, стоя посреди камеры, но и это не разрешали. Если меня не будили окрики и сильные удары о железные двери камеры, тогда обдавали холодной водой по лицу. Не раз падал я на цементный пол, и так продолжалось полгода. Тяжесть такого вида репрессий известна только тому, кто испытал это.

Второй вид физического наказания — это наручники, как бы издевательски названные «браслетами». На загнутые за спину руки надеваются эти наручники с острыми металлическими углами. Первые часы боль не чувствуется, но через 12 часов она с нарастающей силой появляется в плечах, в мышцах. В наручниках я находился в продолжение трех месяцев и пяти дней… Я терпел, зная, что следователи рассчитывают, что нестерпимые боли рано или поздно заставят меня давать вымышленные показания. Они (полковник Цепков, Болховитин и Жулидов) заявляли: «Браслеты вам надеты навсегда». У меня распухли руки, и тогда наручники были сняты на 2 дня, но как только опухоль спала, сразу же опять надели; меня уверяли, что все это они делают по указанию из Москвы… Я не говорю уже о жутких издевательствах следователей. Как правило, допросы сопровождались руганью, площадной бранью, причем набор слов был такой, что любой старый извозчик позавидовал бы им (Цветаев, Сухов, временами Цепков и Жулидов)… В двух случаях издевательство Цветаева доходило до того, что во время допроса приводили в соседнюю камеру мою жену, с которой я в разводе, и крепко избивали ее, заставляя меня слушать ее крики и вопли. Я думаю, что это — затея Рухадзе…

Третий способ пытки — это карцер: полуподвальное помещение, отдаленное от отопительной системы, с цементным полом и раскрытыми настежь окнами. Разницы между карцером и двором никакой нет, зимой все замерзает так же, как и на дворе (а меня сажали в карцер только зимой). И вот по всякому пустяковому поводу меня сажали туда 7 раз. Самым большим поводом было то, что я не возвратил после допроса свои же очки и взял их с собой в камеру, чтобы иметь возможность почитать. Находиться в карцере очень тяжело: снимают верхнюю теплую одежду и оставляют в одном нательном белье. Кроме одной табуретки там ничего нет: ни постели, ни топчана; мне выдавали в сутки 400 граммов хлеба и две кружки горячей воды. Первые 20–30 минут нахождения в карцере организм еще может сопротивляться холоду, но потом — сплошная пытка…

Самым ярким и убедительным фактом фальсификации следствия для меня является то, что произошло с моим братом Иваном. Он не был мегрельским националистом, а признался в этом. Со всей ответственностью заявляю, что это вздор. Я знаю брата как свои пять пальцев. Мне Цветаев сказал: «Его раз, два, три — и он дал показания». Я не знаю, что означает «раз, два, три», но если его били плеткой, то таким образом можно и толстокожего буйвола заставить зареветь, что он является мегрельским националистом…»

Примерно то же самое показал и М. Барамия. Вся разница в том, что он описывал свои страдания скупо, без подробностей:

«Рухадзе заставлял меня на следствии признать, что так называемая «мегрело–националистическая группа» была связана с заграницей через Рапаву, Шария[6] и Тавадзе[7]. Затем Рухадзе настойчиво заставлял меня показать, будто бы я имел связь с заграницей через некого Шавдия, о котором я и понятия не имел. Более трех месяцев меня лишали сна и свежего воздуха, но требуемых показаний я не дал… Меня держали на допросах по 15–20 часов в сутки… доводили до обморочного состояния, а потом 20 суток я находился в наручниках.

Цепков в ответ на мои жалобы сажал меня в карцер и говорил: „Я обещал вам карцер — вы его получили, обещал наручники — это тоже получили, и будьте уверены, что в ближайшие дни мы вас будем бить, если вы не покажете о своих связях с заграницей"».

В откровениях арестованных нет преувеличений, все было именно так, как они описывали. Чтобы отбросить последние сомнения в их правдивости, сошлюсь на свидетельские показания противной стороны. Например, входивший в бригаду Цепкова начальник следственного отделения УМВД Сталинградской области майор Голубков подтвердил, что в Тбилиси был установлен распорядок работы с 11 до 17 часов, затем перерыв на обед и отдых, после чего опять рабочее время с 23 часов до 5 утра, а арестованные вызывались на допросы ежедневно и днем, и ночью. Однажды Рухадзе зашел в кабинет, где Голубков допрашивал А. Рапаву, и угрожал избить его по пяткам за неискренность. «Для вескости своего нажима, — вспоминал майор Голубков, — в кабинет были доставлены резиновые дубинки. Разговор между Рухадзе и Рапавой шел в отношении арестованного Шавдия — Рухадзе хотел получить от Рапа- вы показания, компрометирующие отдельных руководящих работников центра, что Рапава категорически отрицал».