Палачи и жертвы - [5]

Сейчас, когда с той поры минуло сорок с лишним лет и мы достоверно знаем, что профессор Этингер и в мыслях не держал уничтожение Щербакова, что выдающийся советский хирург Юдин не имел ничего общего с английскими спецслужбами, не говоря уж об участии в мифическом заговоре маршалов Жукова и Воронова, и что террор в деле «СДР» мог пригрезиться только сверхбдительным кретинам, чрезвычайно трудно поверить в реальность описанных здесь событий. Между тем все было именно так. И если я ненароком что–то упустил, то эта недосказанность объясняется исключительно издержками, неизбежными при сокращенном пересказе подлинных документов.

Надо сказать, что силы при допросе оказались неравными. Заместитель Генерального прокурора Мокичев был правоведом высшей квалификации с аттестатом профессора, тогда как, напоминаю, образовательный багаж Абакумова ограничивался четырьмя классами начальной школы. И все же у меня исподволь сложилось впечатление, что в протоколах допросов их следовало поменять местами — уж больно все это похоже на диалог профана с жестким, вполне компетентным собеседником.

Вот что Абакумов напоследок сказал Мокичеву:

«…у меня были ошибки, недостатки и неудачи в работе. Это все, в чем я виноват… Утверждаю, что никаких преступлений против партии и Советского правительства я не совершал. Я был весь на глазах у ЦК ВКП(б). Там повседневно знали, что делается в ЧК…»

ТАКТИЧЕСКИЙ ХОД

От природы наделенный проницательностью Абакумов за десять лет работы в непосредственном подчинении у Сталина изучил коварный, переменчивый характер своего хозяина. В том, что он арестован по распоряжению Сталина, Абакумов, конечно, ни секунды не сомневался, иное противоречило бы действовавшим тогда железным правилам. Нисколько не упрощая своего положения и не теша себя зряшными иллюзиями, Абакумов, однако, не считал, что обречен на неизбежную гибель, потому что не раз видел, как попавшие в опалу люди возвращались из тюрем и лагерей на прежние посты. Все зависело от смены настроения Сталина, от дополнительной информации, отовсюду стекавшейся к нему, от времени года и местонахождения — на юге хозяин обычно был более суров, нежели в Москве. И отнюдь не в последнюю очередь от того, кто оказывался на посту подвергнутого опале и в какой мере новичок заслуживал хозяйского доверия.

Вычислить все это наперед было, разумеется, немыслимо, но в то же самое время требовалось внести какую–то ясность, как–то объясниться, и Абакумов, догадываясь, что хозяин ждет от него первого шага, пишет письмо Сталину в камере «Матросской тишины».

«…Теперь по поводу заявления тов. Рюмина о том, что я якобы намекнул Этингеру, чтобы он отказался от показаний по террору. Этого не было и быть не могло. Это неправда. При наличии каких–либо конкретных фактов, которые дали бы возможность зацепиться, мы бы с Этингера шкуру содрали, но этого дела не упустили бы…

Должен прямо сказать Вам, товарищ Сталин, что я сам не являюсь таким человеком, у которого не было бы недостатков. Недостатки имеются и лично у меня, и в моей работе… В то же время с открытой душой заверяю Вас, товарищ Сталин, что отдаю все силы, чтобы послушно и четко проводить в жизнь те задачи, которые Вы ставите перед органами ЧК. Я живу и работаю, руководствуясь Вашими мыслями и указаниями, товарищ Сталин, стараюсь твердо и настойчиво решать вопросы, которые ставятся передо мной. Я дорожу тем большим доверием, которое Вы мне оказывали и оказываете за все время моей работы как в период Отечественной войны — в органах Особых отделов и «Смерш», так и теперь — в МГБ СССР.

Я понимаю, какое большое дело Вы, товарищ Сталин, мне доверили, и горжусь этим, работаю честно и отдаю всего себя, как подобает большевику, чтобы оправдать Ваше доверие. Заверяю Вас, товарищ Сталин, что какое бы задание Вы мне ни дали, я всегда готов выполнить его в любых условиях. У меня не может быть другой жизни, как бороться за дело товарища Сталина.

В. Абакумов».

От внимательных читателей наверняка не укрылось, что Абакумов в письме Сталину, всячески избегая слов «арест» и «тюрьма», тонко намекает на незыблемость их взаимоотношений и упоминает лишь о досадных недоразумениях, возникших по злой воле или по близорукости третьих лиц. Тем самым Сталин мог выступить в подобающем ему амплуа высшего арбитра и безошибочно рассудить, кто прав, а кто виноват.

Нынешнего читателя, быть может, изрядно покоробит верноподданический тон Абакумова. Советую не торопиться с выводами — все познается в сравнении и, конечно же, в контексте своего времени, когда заживо обожествленный диктатор затмил в глазах народа Иисуса Христа, пророка Магомета, Иегову, Брахму, Вишну, Шиву и кого хотите. Так что Абакумов, по тогдашним меркам, не раболепствует перед Сталиным, а склоняется в глубоком, почтительном поклоне, в то время как кремлевские царедворцы середины XX столетия, фигурально выражаясь, падали ниц и истово били челом, превознося мудрую прозорливость и ангельскую доброту гениального Вождя и Учителя.

Письмо Абакумова без задержки попало к адресату. Сталин прочитал его и оставил у себя, не соизволив дать каких–либо повелений, — он не любил поспешности. А спустя три недели в Прокуратуру СССР поступила записка следующего содержания: