Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [53]

Положение вещей в особняке Великого князя, дяди императора, казалось мне эмблемой России. Оно выявляло небрежность и инертность. Невозможно поверить, чтобы Великий князь и военные и сановники, которые были рядом с ним, не замечали, что делалось в остальном мире. Но они говорили: «Ничего!»[218] («Меня это не касается»). Такое небрежное отношение существовало у всех. А слуги, которые подметали балкон, разве они не видели, что все балясины были кривы? Конечно, они замечали, но вместо того, чтобы что-то сделать, предпочитали лениво повторять «Ничего…».

Все это было ясно для меня, но я не мог понять безразличие Великой княгини Елизаветы к таким вещам. Ведь в ее венах текла английская кровь, а в душе она была художником. Как она могла, видя в каком состоянии находится их балкон, не противиться этому?

Однажды я понял, в чем кроется причина. Случилось это во время войны с Японией. В Кремлевском дворце весь московский Красный Крест объединился под председательством Великой княгини ради сбора необходимых для раненых вещей.

Мария Николаевна Ермолова[219] попросила меня пойти ознакомиться с замечательной работой Красного Креста, и, поскольку я не хотел мешать Великой княгине, она заверила меня, что та никогда не приходила раньше одиннадцати часов. Я пошел в Кремль к десяти, и, пройдя по комнатам и поговорив с несколькими знакомыми людьми, уже уходил, когда увидел вдалеке Великую княгиню. Чтобы меня не заметили, я быстро перешел в другой конец огромного зала.

Вдруг в сопровождении первой фрейлины, Екатерины Петровны Ермоловой[220], она подошла ко мне. Я больше не мог избегать встречи, и меня представили Великой княгине. «Взгляните! — сказала Екатерина Петровна, показывая мне рисунок. — Ее Императорское Высочество нарисовала модель униформы для сестер милосердия. Это благодаря ей мы обрели такую практичную одежду; мы в точности скопировали эту модель».

Рисунок был создан профессиональной рукой и я выразил свое искреннее восхищение Великой княгине, но в то же время я сказал мадмуазель Ермоловой, что платья совсем не походили на модель.

«Что Вы имеете в виду?» — спросила она.

«Взгляните, — сказал я. — Форма отличается. Место для кармана находится не там, где это показано на рисунке. Здесь у вас складки, а на рисунке их нет».

Эта дама, как и другие, удивленные моими замечаниями, запротестовали, но Великая княгиня промолчала.

Никогда не забуду взгляда, которым она меня одарила — доброго, спокойного и проникновенного. Я понял, что она полностью разделяла мое мнение, но не хотела противоречить другим.

Я повторил, что ее рисунок был великолепен и попросил разрешения оставить его себе на память.

«Нет, нет! Он не достаточно хорошо выполнен — я нарисую для Вас лучше».

Я не увидел ее больше — этой прекрасной женщины; на следующий день мне надо было покинуть Москву, но возвращаясь назад в отель, я написал мадмуазель Ермоловой (тете или племяннице — уже не припомню их родство) и объяснил ей феномен балкона…

Великая княгиня не протестовала, она просто устала — устала быть непонятой.

Ясная Поляна: Лев Толстой

Каждый раз, когда я возвращался в Россию, я получал письма от своей кузины Софи Мамоновой — единственной дочери старшего из моих дядей[221]. Она просила меня приехать и увидеть Толстых, пока я был в тех краях, и хотела познакомить меня с графиней Толстой и ее дочерью Татьяной Львовной, с которой она была очень близка. Поэтому в 1893 году я решил порадовать мою добрую Софи и приехал на станцию города Тулы.

Среди толпы там я узнал Льва Толстого, который прощался с молодым человеком, выглядевшим как англичанин. Некоторое время спустя Толстой сел на лошадь, ожидавшую его во внутреннем дворе станции, и уехал.

Я отнес свой багаж в зал ожидания, где я освежился и переоделся, а затем взял один из тех ужасных городских экипажей, которые доставили меня в Ясную Поляну, в семнадцати верстах от станции. Стояла великолепная погода, дорога была превосходной, и, несмотря на мою жалкую лошадь, я прибыл через полтора часа к дому, окруженному пышной растительностью, однако никто не заметил моего прибытия, даже слуги. Все, казалось, были в саду или в полях.

Вскоре подошли граф и графиня Толстые с Софи Мамоновой, и она представила меня им. Прием был самым дружелюбным, и они заверили меня, что давно хотели со мной познакомиться. Затем меня отвели в мою комнату, которая, на мой взгляд, была лучшей спальней, просторной и хорошо обставленной. Мы обедали в семь часов вечера за очень узким длинным столом, накрытым в тени высоких деревьев. Графиня сидела на одном конце, граф справа от нее, а я слева от нее, напротив графа. В тот день с нами обедали две американки, только что приехавшие из Америки. Одна была молодой и хорошенькой, другая постарше и, казалось, служила ее компаньонкой. Они намеревались вернуться в свою страну как можно скорее.

Сидя рядом с графом Толстым, эти дамы с почтением слушали его ответы на заданные ему вопросы, которые он давал с добротой и сердечностью, говоря на вполне приличном английском языке.

К моему великому сожалению, обе американки исчезли в тот же вечер.