Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [55]

Англичанин молчал, замолчали и мы. Когда мы встали, Толстой сказал: «Удивительно, как Вам удалось столь быстро заставить его замолчать».

«Это потому, что он понял, что его заподозрили в том, что он из тех людей, которые под предлогом того, что делают что-то одно, на самом деле, делают нечто совсем иное».

Он исчез в тот же вечер.

До этого мои отношения с Толстым были самыми приятными, но на следующий день у меня случилась болезненная дискуссия с ним о Вагнере. Я понятия не имел, что Толстой написал о его операх, и наша дискуссия зашла настолько далеко, что, когда он объявил мне, что Вагнер был «Bürger Allemand»[228] без малейших способностей к искусству, я рискнул заметить, что употребленное слово «буржуазный», чтобы обесценить Вагнера, не имело никакого значения, и что в любом случае оно звучало бессмысленно в устах Толстого, для которого не существовало никаких сословий — ни дворянского, ни буржуазного, ни крестьянского.

«Я думаю, дорогой граф, что мы никогда не договоримся по этому вопросу, и я предпочел бы уехать, тем более, что посягал на Ваше гостеприимство в течение трех дней».

«Да что за мысль пришла Вам в голову! — воскликнул он. — Надеюсь, что Вы не обиделись».

«Нет, но думаю, что мне, действительно, пора уезжать».

В этом доме каждый мог делать то, что было ему по душе, и я пошел в конюшню, где нашел великолепного бородатого кучера и сказал ему, чтобы он впряг лошадь в экипаж и забрал меня через час. Мне сообщили, что в конюшне было восемнадцать лошадей.

Оттуда я вышел, чтобы попрощаться со всеми, и когда повозка стояла у дверей дома, граф и графиня со своими детьми вышли попрощаться со мной, хотя и умоляя остаться.

Когда я думаю об этом сегодня, я не могу понять точной причины моего срочного отъезда; но так уж получилось, и я отправился на станцию Тулы в отличном экипаже с двумя отменными лошадьми, которые стоили по 1500 рублей каждая, как сказал мне кучер.

Из Ясной Поляны я уехал невеселым.

Среди писателей есть два класса. Один зависит от своего интеллекта, а другой от своей словесной памяти и воображения. Замечательная словесная память нуждается в небольшом интеллекте (то есть малой способности связывать причину и следствие), чтобы писать замечательные романы и новеллы. Великий интеллект без словесной памяти был бы совершенно неспособен сделать это.

Толстой обладал страстным характером, сострадательным сердцем и замечательной словесной памятью с живым воображением, но его интеллект был далеко не исключительным. Его страстная натура всегда делала его склонным к преувеличениям, а его личная жизнь была потрачена на борьбу с этими преувеличениями. Широкая публика, которая всегда готова судить об интеллекте автора по впечатлению от логического характера ситуаций, описанных в романе, и их развития, — как правило, имеет неверное представление об интеллекте писателя.

В своей работе «Что такое искусство?» Толстой, который во имя правды никогда никого не щадит, теряется в лабиринте противоречивых идей и, кажется, никогда не может выбраться, несмотря на пятнадцать лет, потраченных, по его собственному признанию, в попытке выйти оттуда. Субъективность, от которой он не в силах избавиться, и которая составляет его обаяние и его силу, парализует позицию беспристрастного судьи, каковым он хотел бы представить себя.

В области критики, где главным вопросом является вынесение суждения, его субъективность не позволяет ему осознать свои собственные противоречия и, с другой стороны, осознать недостаточность предпосылок, которые служат основой для его тезисов, и он заканчивает, говоря с сожалением о «тех несчастных людях, чей интеллект атрофирован изучением экспериментальной науки».

Поскольку постоянное занятие человека науки состоит в том, чтобы открывать истину на собственном опыте и на опыте проверять результат умозрительных умозаключений, можно сказать, что философ-аналитик находится в наиболее благоприятном положении для того, чтобы научиться не доверять приблизительным умозаключениям и приучать самого себя к точности, которую никакая другая дисциплина не могла дать ему.

Толстой, окруженный льстящими ему людьми, но среди которых очень немногие являются истинно выдающимися, прислушивался к аргументам Черткова, потому что они казались ему искренними, а также потому, что они происходили от воспитанного человека — словом, джентльмена. Фраза, которую госпожа Пашкова[229] передала мне однажды, раскрыла многое.

Жена Черткова (в девичестве Дитерихс)[230] однажды сказала госпоже Пашковой: «Вы знаете, почему Толстой прислушивается кЧерткову?»

«Почему?»

«Потому что Чертков аристократ».

Серпухов: Владимир Соловьев

Во время моего визита к графине Наталье Соллогуб[231], моему хорошему другу, в ее усадьбу близ Серпухова я встретил много знакомых, среди которых был Соловьев. Нам всем пришлось остаться там на ночь, и мы с Соловьевым разделили одну комнату. Он лежал на одной кровати, а я — на противоположной, и мы проспорили почти всю ночь, при этом не убедив друг друга. Он утверждал, что Россия должна подчиняться Римскому Папе, тогда как я, конечно, считал это совершенно ненужным. Он полагал, что масонство представляет собой огромную опасность для мира, а я думал, что эта теория преувеличена.