Палаццо Волкофф. Мемуары художника - [44]

Говорят, что устроить что-то прочное и стабильное было практически невозможно, когда речь идет о такой невротической личности. Но разве эта нервозность не настолько тесно связана с величием женщины и художника, что можно рассматривать ее как один из основных источников ее гения? Надо видеть не какой-то дефект, а горькое превосходство, перед которым можно только склониться».

Да, это правда, что нужно преклоняться перед этим качеством. Нужно осознать основные источники ее гения, но нельзя ожидать, чтобы можно было направить его на деятельность, где такое горькое превосходство может быть только вредным.

Я сам уверен, что если бы они дали Дузе собственный театр с определенной целью, она скоро стала бы самой несчастной женщиной, потому что ни у кого не было более сильного чувства ответственности. Успех предприятия зависел бы от ряда проблемных факторов, и Дузе страдала бы при каждом фиаско. Я уверен, что фиаско неизбежно происходили бы, особенно если бы она продолжала придавать большое значение художественной ценности «Женщине с моря», потому что из всех пьес, где я видел ее игру, это был, безусловно, тот тип, который она представляла наименее успешно. Она производила впечатление не норвежки, а итальянки, окруженной норвежской буржуазией.

Я видел ее в этой пьесе в Венеции, и, поскольку знал, что она хочет услышать мое мнение о ее выступлении, я написал ей следующее:

«Мой дорогой Друг,

нет нужды говорить, как я восхищался Вами вчера вечером. Вы знаете мое мнение о художественных и физических качествах Вашей исключительной натуры. Если какие-либо изменения произошли за двадцать пять лет, когда я видел Вас на „подмостках“, это, в любом случае, только в Вашу пользу. Ваш голос еще милее, Ваши линии еще мягче, Ваши жесты еще более разнообразны — и, кроме того, Ваше лицо не менее очаровательно, а Ваша внешность с любой точки зрения идеальна, — я хотел бы сказать, — возвышенна.

Я надеюсь, что Вы всегда будете хранить сокровища, которыми природа щедро наградила Вас, и что Вы иногда будете думать о своем старом друге.

А. Волков-Муромцев».[166]

Я ничего не написал о спектакле.

На это она ответила:

«Спасибо, дорогой друг.

Все хорошо.

И всё так грустно.

От всего сердца,

Элеонора Дузе».

Кончина актрисы

Это было не только печально, но трагично! Вот уникальное в мире существо, которое доставило незабываемое удовольствие миллионам людей — потому что именно миллионами их нужно считать — и которое делало это в течение тридцати лет, всегда разрушая свое хрупкое здоровье, а подойдя к своему шестидесятилетию, не имея средств для устройства дома для себя, и, рискуя самой своей жизнью, вынуждено снова начать работать. Это факты. Это была трагедия, вызванная природой ее души, так тесно связанной с величием женщины и художника, и бывшая существенным фактором ее гения. Перед такой трагедией можно только молчать.

«Поскольку она боролась за пьесы д’Аннунцио, — пишет Матильда Серао, — они безжалостно нападали на нее в каждом итальянском городе. Но если она это делала, то только потому, что ее душа художника нуждалась в этом».

Те же тенденции сделали ее экстравагантной. Она любила покупать и дарить, никогда не думая о счетах. Легко захваченная проходящими впечатлениями, и поэтому, всегда нервная, она, в конце концов, обосновалась в Азоло. И снова ее душа художника руководила ею. Существование в Риме в жалкой маленькой квартирке не удовлетворило бы ее. Ей удалось устроить дом для себя, и ей нужны были только средства, чтобы жить там свободно — и она потихоньку начала их находить. А затем пришла смерть.

…Смерть — это случайность, а случайность не знает географии![167]

Я видел Дузе в последний раз проездом в Париже, когда она приехала из Италии. Она выглядела как умирающая женщина, хотя в Лондоне она, казалось, поправилась…

Мое письмо из Венеции (1905)

«Венеция, 13 декабря 1905 г.

Мои дорогие дети, так как вы очень высокого мнения о моей способности мыслить логически, позвольте мне сказать вам, что, увы, но я не предвижу ничего другого, в виду того ужасного положения вещей, которое сложилось в России в настоящее время, кроме наступления неизбежной катастрофы. Требуется время, чтобы московский идеалист, только еще вчера веривший в проповеди отца Иоанна Кронштадтского, а сегодня вообразивший, что он является ярым революционером, смог понять значение слова „свобода“. Все эти люди — Толстые, Трубецкие, Петрики, Павлики (Долгоруковы) и Гейдены[168][169] — не имеют практического понимания значения свободы. Такая концепция может быть освоена только путем наблюдения и изучения условий жизни среди людей, где свобода уже укоренилась, и развивалась постепенно, а не является просто лозунгом. У них недостаточно проницательности, чтобы увидеть разницу между желаемым и возможным. Их душа, страстная она или просто неудовлетворенная, верит в утопию тем больше, что утопии привлекают неудачников любого рода, и эти неудачники льстят своим вождям.

Люди, любящие забастовки, живут в атмосфере детского заблуждения, и иначе быть не может. Жестко избавившись от всякого рода власти, они отдают дань той свободе, которая, — чего они не понимают, — является лишь разнузданностью. Они никогда не поймут, к чему это приведет, пока не пострадают от неизбежных конфликтов, вызванных неправильно понятыми социальными требованиями. Следует помнить, что человеческая глупость, как сказал Плутарх, „не имеет границ“.