Пахарь - [55]

Красные виноградники. Прозрачные кроны тополей. Удивительная аллея кленов, выстланная желтыми листьями. Но он не остановился. Человек, который еще вчера был его правой рукой, теперь будет жить только в его памяти. И голос его оживет только в памяти, и улыбка. А мечты, фантазии? Те из них, которыми он никогда не делился? Красные кроны абрикосов. Желтые-прежелтые акации. Клумбы роскошных хризантем у айванов. «Он — я, он — я», — сопоставлял Дмитрий Павлович. Но Карим уже был по ту сторону черты. Смерть вырвала. Взяла и вырвала. Ей что? Она не рассуждает. Дмитрий Павлович не считал Карима неудачником. Кариму всю жизнь сопутствовал успех. И только сам отрезок до роковой черты оказался обидно коротким.

Ташкент зашумел, загудел переполненными улицами, замельтешил машинами, людьми, домами. Жизнь продолжалась, и смерть Карима никак не отразилась на ритме двухмиллионного города. «Отряд не заметил потери бойца и яблочко-песню допел до конца…» Они обогнули центр слева, покружили по лабиринту старого города и встали на узкой улочке у солидного одноэтажного дома. Их встретили печальные узбеки в синих халатах и тюбетейках. За старшим братом Карима стоял младший брат, такой же печальный. За ними еще шеренга людей в халатах. Дмитрий Павлович обнял братьев, выразил им соболезнование на хорошем узбекском языке, поздоровался со всеми стоявшими у ворот людьми и вошел во двор, где под виноградными лозами были расставлены столы и скамейки, и на столах стояли пиалы, вазы с миндалем, кишмишем, фруктами, виноградом, и лежали стопки горячих лепешек. В этом дворе жила большая и дружная семья Иргашевых, и теперь здесь надолго поселилось горе. И все, кто приходил сейчас сюда, несли скорбь на своих плечах и в себе.

Голубева ждали. Тотчас навстречу ему из глубин дома выплыл Сабит Тураевич, вышли, пошатываясь от боли, престарелые родители Карима, вышла согбенная Шоира, которая крепилась и крепилась во время нескончаемых бдений у изголовья больного, а теперь дала волю слезам. И всем им Дмитрий Павлович нашел добрые слова, которые не утишили, не уменьшили боли, но были необходимы, потому что помогали сохранять представление о Кариме как о живом человеке. Пришли еще люди. Дмитрий Павлович разломил посыпанную тмином лепешку. Ему поднесли пиалу чая, и он поблагодарил кивком. Выбрав момент, сказал Курбанову, что продукты отправлены и скоро прибудут, а некролог будет опубликован завтра. Об этом быстро узнали все. Очень часто порог дома, в который приходила беда, переступали и двести, и пятьсот человек. И каждый выражал соболезнование. Такова была традиция, и люди считали нужным следовать ей.

Перед каждым поставили касу с шурпой. Бульон, совершенно прозрачный, был настоян на тонких травах и специях. Крупный и мягкий горох «нахат» таял во рту, и нежная баранина таяла во рту. Повар своими прекрасными блюдами утверждал в этот скорбный час, что жизнь замечательна, и все ее радости — для тех, кто остался жить. И это же утверждали солнце, и ясное небо, и стоящие на столе дары щедрой узбекистанской осени. И это же утверждал сам старинный и мудрый обряд, согласно которому память об умершем становилась песней жизни.

Сабит Тураевич, наклонившись к Дмитрию Павловичу, сказал, что Шоира Иргашева хочет остаться в Чиройлиере и просит сохранить за ней коттедж.

— Она скромный человек, — сказал Сабит Тураевич, — и она несколько раз повторила: «Если можно».

— Какой разговор! — выразил свое мнение Голубев. — Рад приветствовать в ее лице еще одного патриота Чиройлиера.

— Все, наверное, проще, — сказал Курбанов. — В этом перенаселенном доме ей с детьми могут предоставить только отдельную комнату. И многое, после Чиройлиера, здесь будет стеснять ее.

— Можно назначить Шоиру директором нового детского сада. Как вы считаете?

— Если она согласится. Она строгий, принципиальный педагог.

— Она правильно поступает. Ей легче будет жить там, где строил ее муж, где все его знали и ценили.

А люди все шли и шли. И каждый обращался со словами участия и сострадания, и каждый был готов помочь. И эта не высказанная вслух готовность помочь утешала, возвращала к земным привычным делам и заботам.

— Свозите меня на могилу, — попросил Дмитрий Павлович.

Поехали на Чигатайское кладбище. Прошли в скорбной, вязкой тишине мимо черных памятников к свежему холмику, выросшему над недавним захоронением.

— Вот и все, — сказал Сабит Тураевич. — Кариму до потолка было еще далеко.

Дмитрий Павлович кивнул. Ему было горько, неуютно. Опять мучило бессилие. Человек столько всего напридумывал, облегчая, а подчас и усложняя себе жизнь. Но люди продолжали умирать в расцвете сил, и ничего нельзя было противопоставить болезням и несчастным случаям, которые их уносили. Кругом оставались тайны, белые пятна, очаги сопротивления природы, не желавшей подчиняться. Дмитрий Павлович поднял глаза на Тураева. Могучий старик, проводивший в последний путь многих и многих, сказал:

— Неудобно даже. Я еще скриплю, а его уже нет.

Они вернулись в дом Иргашевых, в гнездо, потерявшее лучшего своего птенца. Здесь Карим сделал первый шаг, отпустив палец матери. И здесь у него было все, что бывает у детей в хороших дружных семьях. Здесь он отпраздновал свадьбу, отсюда с молодой женой, двумя чемоданами и сердечным напутствием родителей уехал в Чиройлиер. Но родной дом оставался родным, и не было на свете ничего лучше и дороже его. И теперь осиротела не только семья, но и дом.