Пахарь - [54]

— Двадцать — одиннадцать! — объявил он результат в килограммах.

У Кирилла и Пети вместе было семь килограммов. Мы втроем давали меньше, чем он один. Разрыв пока был невелик, но дальше, я знала, он быстро увеличится. Энтузиазм Петика вскоре растаял, и он прочно обосновался на куче хлопка, вываленной из отцовского фартука.

— Это будет моя кроватка! — заявил он.

— Работай, блин! — стал совестить его Дима.

Но мальчик остался невозмутим:

— Какой ты хитрый! Ты такой большой, папа, а я уже устал, я маленький.

В двенадцать Дима сделал вторую ходку на хирман, и у него стало сорок килограммов, вдвое больше, чем у меня.

— Помнить «Баяуты»? — спросил меня Дима.

Я все прекрасно помнила. И то, как он приходил ко мне за пять-шесть километров, и меня предупреждали: «Твой явился». А я держалась строго, отчужденно. Парень моей мечты был не похож на него. Я помнила, как болела спина днем и вечерами, и как нас кормили «шлангами», то есть макаронами. И как девчата влюблялись и фантазировали. И как они влюблялись снова, если первое чувство кончалось обидой и болью, ведь человек не может не любить.

— В «Баяутах» никогда не было такого хорошего хлопка, — сказала я.

— Встретиться бы сейчас со всеми нашими.

— Ты бы не всех узнал. Знаешь, что самое интересное в наших институтских поездках на хлопок? В начале учебного года всегда хотелось поехать, а когда прижимали холода и усталость, хотелось домой. И многие шли на недозволенное, чтобы уехать пораньше.

— Не говори мне о симулянтах и дезертирах! — Он засмеялся и внимательно посмотрел в сторону очага, над которым вился синеватый дымок. Ветер доносил аромат отменного плова. — Нажали! — скомандовал он.

И нажал. Семьдесят у него было к обеду. У меня с детьми — только 57. У Кирилла с Петей — 23. Каждый дал столько, сколько смог. Дима показал один из лучших результатов. Только двенадцать человек обошли его, но почти все они записывали на себя и хлопок, собранный их детьми. Я посоветовала Диме сделать это же.

— Какая разница! — воскликнул он. — Я стараюсь больше собрать, а не занять первое место.

На обед люди расположились небольшими кружками, друзья с друзьями, свои со своими. Мы сели в кружок, образованный бригадой Рината Галиуллина.

Я спросила у Димы, где Сабит Тураевич. Курбанов в любой компании быстро становился центром притяжения.

— С Каримом совсем плохо, — сказал Дима. — Сабит Тураевич поехал туда…

Я понуро опустила голову.

На фартуках, освобожденных от хлопка и постланных на земле, появился ляган с дымящимся пловом. Гору плова венчали жирные куски баранины, распаренные головки чеснока и лиловые лоснящиеся ягоды барбариса.

— Ай, плов! — воскликнул Ринат и, посмотрев на меня смеющимися глазами, в восхищении причмокнул губами.

Все засмеялись. Каждый выкладывал из прихваченных с собой сумок и сеток на общий дастархан огурчики, помидорчики, лучок, чесночок, соленья и маринады и всю снедь, которая оказалась под рукой в момент сборов.

Стол получился славный… Больше всех такому застолью радовались, конечно, дети, но и мужчинам было аппетита не занимать.

Галиуллин вдруг предложил:

— Идемте к нам начальником участка, не пожалеете! — Я ответила, что скоро уеду. И он сразу спросил: — А Дмитрий Павлович?

— Он — нет, — сказала я, и это его успокоило.

Я подумала, какая ему разница, кто стоит во главе треста. От управляющего до бригадира большая дистанция, и не управляющий в конце концов закрывает наряды. Но, наверное, разница была. Я спросила у Рината, разве не все равно ему, бригадиру, кто будет управляющим.

— Дмитрий Павлович — человек, и к нему идешь, как к человеку. Другие этого не умеют, — объяснил он.

Теперь я заметила, что к Диме все время подходили люди. Что-то ему говорили, улыбались. Многие просто старались попасться на глаза. Его любили. В этом я не сомневалась и раньше. В нем ценили не только начальника, умеющего четко поставить дело, но и отзывчивого товарища.

Я же для всех этих людей была женой Голубева, не более. У меня здесь было много знакомых, а друзей — ни одного. Я не приобрела здесь друзей. Увидеть это было грустно.

После обеда мы собрали еще по фартуку, по два, кто сколько мог. На счету нашей семьи стало сто шестьдесят килограммов.

X

Курбанов позвонил и сообщил, что Карим умер. Утро было погожее, светлое, свежее. Октябрь все еще одаривал теплом, лето медленно затухало. Но люди умирали и в такие чудесные дни. Дмитрий Павлович молчал, потупясь. Тяжесть, опустившаяся на его плечи, была тяжестью бессилия. Потом он сказал:

— Выезжаю. Сообщите адрес.

Положив трубку, долго сидел. Затем распорядился, чтобы бухгалтерия выплатила семье Иргашевых деньги, а отдел рабочего снабжения отправил в Ташкент продукты. Похоронные обряды требовали внимания и расходов. Позвонил в газету, чтобы дали некролог. Попросил увеличить портрет Карима и повесить в вестибюле в траурной рамке. Все это сделали бы и без его личных указаний, но надежнее было приказать, распорядиться. Потом он предупредил Олю о случившемся а выехал в Ташкент.

Желтый цвет, думал он, цвет увядания, осени, смерти. Вокруг была разлита осенняя желтизна — яркая, откровенная, грустная, торжественная, разная. Он любил ходить по осенним паркам, лесным полосам, хрустеть сухими скрюченными листьями, смотреть, как падают, кувыркаясь, раскачиваясь, делая немыслимые кульбиты, листья, только что сорванные с веток порывом холодного ветра. Знал ли Карим свой страшный диагноз, и как это знание воздействовало на него? Глупость. Действовала болезнь. Она угнетала, капля за каплей отбирая жизнь, отнимая надежду.