Паду к ногам твоим - [26]

Евланьюшка закричала отчаянно. Голос, до этого стесненный, а теперь вдруг прорвавшийся, словно вышиб пробку, мешавшую дышать. Ей стало жутко от только что пережитого. Вспомнив давнишние рассказы, она с неудовольствием подумала: «Домовой в образе хозяина дома давал коням сено, овес. Чтоб ему управиться теперь? Алешенькой-то стать. Управься, управься! Стань Алешенькой», — мысленно молила она. Но вслух выразить это желание не посмела, боясь страшной его пощечины: «Мазнет домовой по лицу — всю жизнь будешь носить красное пятно».

Вздыхая и охая, Евланьюшка встала. Было сумеречно. Рассматривая свое дымчато-пепельное отражение в зеркале, она погоревала: «В лице-то кровиночки нет… Эх, Евланьюшка… Смертушка стучится…»

Ветер дул снизу от шахты. Пахло пылью и угарным газом — видать, слежалась порода и взялась огнем. Торопясь, Евланьюшка закрыла окна, набрала угля, заперла дверь. Но осталась на веранде: домой заходить было страшно. «Скоро придет Сеня», — думала она. Но он не шел. Огни постепенно гасли. И вот уже ночной мрак окутал улицу. Только на высоком копре шахты горела яркая звезда. Да на макушке террикона, освещая путь вагонетке, белели две или три лампочки.

«И этот… убежал, — подумала о Сеньке Евланьюшка. — Чужой. А чужого корми, не корми — он, что волк, все в лес глядит… И собаку, видно, сманил». Ей стало горько и жалко себя. Но печалиться долго не пришлось: на крыше что-то подозрительно затрещало. «Доски отрывают», — подумала она и кинулась в избу за ружьем. В избе ей отчетливо было слышно: топочут, шумят на крыше. И вот доска упала, вот другая. Хотят воры через чердак, затем кладовую пролезть в дом. Стволом ружья она постучала в потолок и крепко выругалась. На крыше, кажется, рассмеялись. И продолжали свое дело.

Днем в трамвае она слышала такую историю. Будто воры сделали лаз в подпол к одной бабусе. Только она ложилась спать, как поднималась западня и из подпола просовывалась рука, желто-восковая, страшная и требовала: давай сюда, старуха, деньги! Евланьюшка, услыхав об этом, усмехнулась, вполне уверенная в своем мужестве: «Ба-ах, да пусть бы у меня руку показали! Я б ее…»

Теперь же напугалась. Руки дрожат — попадет она в вора? А дверь в кладовую — разве это дверь? Одно название. Пришлось заставить ее, забаррикадировать. Сунутся теперь — и она их из ружья… Но вдруг раскрылась и хлопнула створка окошечка в сенях — Евланьюшка присела от страху: за ней смотрят?..

Делать было нечего. Зажмурившись, она выстрелила, когда там, в темном проеме, показалась какая-то тень. Взмявкнула кошка и шлепнулась в сени, корчась в судорогах. Евланьюшка заругалась страшно. Схватив патронташ, решительно бросилась на улицу.

Откинула щеколду, убрала подпорку — ветер, как мужик, рванул двери, распахнул их и со всей силы ударил о стену. Воинственный пыл у Евланьюшки почему-то сразу пропал. Прислонившись к косяку, она сказала:

— Заходите, берите все, — и заплакала.

На далеком терриконе вагонетка вывалила породу. И порода с грохотом покатилась вниз, разбиваясь и мельчась. Евланьюшка, точно вспомнив что-то, вскинула двустволку и ахнула в сторону шахты:

— Ты, ты, проклятая, погубила моего Алешеньку-у! Ты выпила его кровушку-у! За что я мучаюсь? Для чего я живу ту-ут?..

Переломив двустволку, вновь зарядила. И с тем же воплем продолжала садить по копру, по террикону. Но они были недосягаемы. Ветер, точно смеясь над ее бессилием, хлестал дверь. В овраге, прямо против дома, что-то ворчало…

Часть вторая

«Нет, Сеня. Вся-то твоя обида — побила раз. Пешней — по нечаянности, а голичком… Сердце болело. Потревожили сердце. Но ты поспрашивай других: кого не бьют? Кума Нюрка лупцует своих каждый божий день. Да ты посмотрел бы как! И не бегут. Куда бежать от матери? Где побьет, тут и пожалеет…»

Евланьюшка все шла, все поглядывала. «Город-то… дома и дома. Ба-ах! Ни конца им, ни края. Солнце палит — асфальт даже размяк. Вот, нога топнет. И дух-то какой от него неприятный! Да машины еще… Фр! Фр! — бегут с гулом. И дымят, дымят… Чем дышать тут?»

Уморилась Евланьюшка. Встала, повернулась направо, налево: ой, зря я ноженьки бью! А люду!.. Все-то нарядные, все-то спешат. Туда, сюда. Заденут, толкнут, но никто-никтошеньки не скажет: «Да куда ты, Евланьюшка, путь держишь? Одна-то, одинешенькая…»

Шагах в двух от нее из фундамента дома торчит трубка. Капает из нее вода. Но худо. Под трубкой собрались воробьи. Разинули клювы, языки-листочки дрожат жалобно: сморила жара. У Евланьюшки давно пересохло во рту. Подошла к трубке:

— Дайте же мне голонуть, воробушки. Да вот как тут крантик открыть? — но все-таки пустила воду. Сжала ладонь лодочкой, попила, помочила лицо, шею. — Напекло головушку, в глазах-то рябит… Не трещите, не спешите, воробушки, я сейчас уйду — и напьетеся.

С шумом, смехом подкатили на велосипедах мальчишки. Окружили Евланьюшку: «Баушка, как водичка?» Водичка и водичка… Городская, хлоркой заправлена. Вроде б застарела. Горклая. Да где лучше найдешь? Припали мальцы к трубке. Попили, поплескались, оглушая визгом, и укатили. В их сорочьем гомоне услыхала Евланьюшка имя «Сеня». И опять заныла душа: «Таким вот и мой был… сынок обидчивый. Где ж искать тебя? Ой, шатер, шатер! Шатер звездчатый. Не торопись, шатер, одеть землю знойную. Я сыночка жду, обращаюся: ты же встрень, сынок, матерь старую. Ее ноженьки притомилися.