Паду к ногам твоим - [25]

— Ох, поторопись же.

На этих клочках сохранились заголовок: «Маневры рядового Садинкина» и фразы:

«Стекольщик Садинкин сутенерствует… Сердобольным женщинам выдает себя… хотя и дня не был в действующей армии…»

Сенька глянул на мать:

— Опять ты… такого… полюбила.

— Мал ты еще, Сеня, судить меня! — бросила Евланьюшка. По волнению, по нетерпеливым взглядам, которые она бросала на улицу, Сенька понял: ждет героя. Будет ему на орехи!

Но Садинкин не пришел. Ни сегодня, ни завтра. Соседка, увидев в ограде Евланьюшку, не скрывая презрения, сказала:

— Поджидаешь дружка? А ты не жди. Дружок твой к Макарихе перекочевал. Макариха — ядреная баба, не тебе чета. И не болеет, и газетных статеек не слушает…

21

Сенька сидел у приемника. Мать запретила и прикасаться к нему, пока летает Алешенькина душа. А что она, душа, разве воробей? Душа — это когда волнуешься, говорит Сергей Андрианович. Условное выраженье. Как в алгебре буквы. И правильно говорит — условное…

Прямо перед Сенькой лежали карманные часы отца. Он смотрел на них пристально, почти не мигая. В шесть должна прийти мать. Это через полчаса, а пока можно послушать передачу.

«Нам нужен Ульянов!» — кричал полицейский из радиопостановки. Увлекшись, Сенька все-таки забыл про часы, про мать. Опомнился, когда она стояла рядом, уставившись на него строгим взглядом.

— Прости, мамочка, — прошептал он.

— О-ох, боже! Что я буду с тобой делати-и? — она зажала виски. — Алешенька, да зачем ты меня, горемычную-у, спокину-ул?..

Поплакав, она пошла на кухню, не раздеваясь, села на табуретку и, сложив руки на коленях, опустила голову, долго сидела молча.

Сенька стоял не шелохнувшись. Пальцем ноги тоскливо мял угол газеты, которой застлана дорожка. «А если еще учителка зайдет? Вот будет шуму…» Двоек уже нахватал. И, дурачок, стишки сочинил про Маруську:

Муся, Муся, подь сюда!

Встречу прибауткой.

Разве даром мы тебя

Называем уткой?

И о Витьке-ябеднике тоже написал. Про этого можно. Пусть знает наших! И не очень рыпается. Грозились обсудить на собрании: по наклонной пошел! Да пусть. Не всем же, как у Чернышевского, на гвоздях спать, силу воли испытывать. В ФЗО и с двойками принимают…

Мать повернула к нему голову:

— Иди, безбожник. Будем письмо писать.

Сенька достал из сумки бумагу, ручку, чернильницу-непроливашку и сел за стол, покорно глядя на мать.

— Пиши: золовушка, голубушка моя! Далеко ты, за горами, за долами основалася. Не придешь к тебе ни с радостью, ни с горькой печалью. А плачу я и не могу оплакать горюшко великое — умер ведь Алешенька. Осталась я одна, как в поле былиночка…

Мать развязала на голове шаль, подошла к горячей плите и, зябко поеживаясь, протянула руки.

— Никто теперь меня не согреет, не приголубит. Осталась я одна, как в поле былиночка…

Сенька поднял голову, сказал:

— Было про былиночку-то.

— Ничего, что было… А теперь нету… Алешеньки моего. Не нойте его косточки во сырой земле…

Перо скрипело, почему-то цепляясь за бумагу, разбрызгивало чернила. «Сойдет и так», — думал Сенька.

— Подай мне, дорогая золовушка, весточку. Шахта не хочет платить деньги за моего Алешеньку. Говорят, молодая, работать еще могу…

Когда запечатали конверт и написали адрес, мать погладила Сеньку по голове:

— Снеси, сынок, на почту письмецо-то. Да направь аэропланом. Только долго не задерживайся: меня что-то морозит… К ненастью, наверно. Вот и трясет, и трясет…

Сенька, одевшись, охотно вышел на улицу. Его заговорщицки поманила пальцем соседка.

— Дядя Андрей просил тебя зайти.

— Зайду. Прямо сейчас и зайду. Спасибо, тетя. Барин! Хочешь со мной? — Сенька отцепил собаку и выскочил на дорогу. Из-под его ноги, как воробей, вырвался сухой покоробленный листик тополя. Покрутился перед ним и запрыгал по кочкам. Захотел — прыгнул направо, захотел — налево.

Сенька остановился. Улыбнулся и побежал за ним. Под ногами, точно корочка от мороженого, чуть слышно хрустел ледок. Листик поднялся в воздух. Надорванная кромка его затрепетала, он засвистел хрипловато, будто прихворнул ангиной.

— А ну, наперегонки! — крикнул Сенька.

И они бежали, бежали.

А когда ветер прижимал листик к земле, Сенька наклонялся и освобождал его из плена…

22

К вечеру поднялся ветер, резкий, шумный. Евланьюшка, лежа на кровати, прислушивалась, как завывает в трубе. «Ставни-то надо б закрыть. Как же? Закрыть, а то ведь набьется пыли», — думала она. Однако вставать, идти на ветер не хотелось. Но что было делать? Мальчишка, належавшись дома во время болезни, где-то пропал.

«Ну уж задам я ему жару», — в душе грозилась Евланьюшка.

А сумерки сгущались. И хочешь не хочешь — вставать надо было. Ей показалось вдруг, что в боку вроде бы кольнуло. Она сжалась и застонала:

— Ой-ё-ёшеньки! Да как же я встану, как пойду? Сходил бы кто-нибудь, что ли? Ай-ай!

После каждого восклицания она на миг умолкала и прислушивалась: так ей хотелось, чтоб кто-то откликнулся на ее стенания, пожалел, вздохнул вместе с нею и… управился по хозяйству. Она только сейчас поняла, что ненавидит эти ведра с водой, углем, картошкой, помоями, эти ставни и весь этот дом. Ей стало душно от отчаяния. Так душно, что, кажется, остановилась кровь. Да нет, вроде б ей сжали горло, навалились на грудь. Где-то в затухающем сознании мелькнуло: домовой… домовой… Не верила, а он есть…