Паду к ногам твоим - [27]

Ты продли же день, солнце жаркое, солнце ласковое. Я пожалуюсь, я поплачуся тебе: обелило меня горе горькое; иссушили меня думы думные. Ты ж, великое, накажи сынку: не казни седину, а помилу-уй…»

Какую фамилию носит Сеня? Вот еще вопрос.

«Кто знает, так это тот, что Алешенькиным дружком назвался: Воздвиженский. На могилке поклялся: Данилыч, отдам долг! И сманил, злодей, мальчонку. Такой-то долг…»

Пошла обратно на свою Воронью гору. Домик Воздвиженского она разыскала возле ненавистного террикона. На его черном чешуйчатом теле тут и там дымились желтые плешины. Как всегда, отсюда несло угарным газом. Террикон и сам, казалось, угорел: не сновали вагонетки, с макушки не катились с грохотом порода, грязная щепа. Да и домик Воздвиженского тоже вроде б угорел: похилился, окна, словно посоловевшие глаза, тупо уставились на осыпавшуюся завалинку, местами поросшую крапивой и полынью.

«Ба-ах, да живут ли тут?» — подумала Евланьюшка. Из-под прогнившего крыльца на нее тявкнула собака, будто возмутилась: как ты, тетка, могла подумать такое? Однако не вылезла из укрытия. Наверно, тоже доживала свой век. Или угорелая? Евланьюшка постояла — не покажется ли кто? — и, не дождавшись, постучала в окно. Тихо! Из соседнего дома вышла женщина:

— Вам кого, бабушка?

— Да вот… Воздвиженского. Хотела б спросить…

— Ах, это вы, тетя Евланья. Говорите, Воздвиженского? Он же вскорости после Алексея Даниловича погиб: обвал на шахте случился. И похоронены рядом. Разве не видели?..

Лицо Евланьюшки залилось краской: вот как осрамилась!

— Да я… Да я, милая, не про того, большого, Воздвиженского спрашиваю. Про того я знаю, — вывернулась, — а вот мальчонку он брал, Сенюшкой звали…

— Мальчик не Воздвиженский. Что вы! Мы ведь ровесники, тетя. В одной школе учились. Я потом отстала, но знаю: он — Копытов. И пожил у них совсем недолго. О Митьке-казаке слыхали? Так вот он взял Сеню. — Она вздохнула, помолчала миг и дальше говорила уже вроде бы с неохотой: — Ну, а теперь… Теперь Семен Алексеевич директор шахты. Какой — я уж не стану врать. Но директор. Он часто навещал мать Воздвиженского. Невестка-то замуж вышла, уехала отсель, а мать… Он о ней как о своей беспокоился. В позапрошлом году умерла, так с музыкой хоронили. Добрый он, отзывчатый на горе.

Житейские перипетии приемного сына хотя и поразили Евланьюшку: «Ба-ах, как нескладно жизнь-то началась! Хлебнул Сеня лишенька. С лихвой хлебнул», — но не тронули глубины ее сердца. Бездомная, занятая собой, она просто не могла думать о других. К тому же бесхитростные слова женщины вдруг открыли перед ней непостижимое: как это он, Сеня добрый, отзывчатый на горе, у ней пожил недолго — и забыл, у другой тоже пожил недолго, но потом заботился, как о родной матери, до конца дней? Это оскорбило ее. Не показав виду, она даже всплакнула в душе: «Ах, Сенечка! За что ты, дите малое, так осерчал на меня? Каким елеем люди мазали твое сердечушко? Чем привязали, приладили? Ты отдал им радость и заботушку. Мне ж привета не прислал, словечка доброго…»

— А что вы, тетя, отдали его? — как-то тихо, опечаленно спросила женщина. Евланьюшка не ожидала такого вопроса. И, уняв свой душевный плач, сразу-то не нашлась, что ответить. От террикона пахнуло горячим чадным дымом. Словно и он, террикон, давал знать о том далеком времени: стреляла, мол, тогда, стреляла, а я до сих пор жив. Евланьюшке стало не по себе. Она огляделась: на что бы сесть? За разговором не заметила, как из-под крыльца приползла к ее ногам издыхающая, вся в пролысинах, собака. Евланьюшка брезгливо отпнула ее:

— Пшла вон! — и, точно собака пыталась цапнуть, выскочила за калитку. Евланьюшку даже затрясло от неприятного прикосновения. Она хотела опереться о столбик, но он, прогнивший, с хрустом откачнулся.

— Вы не бойтесь! Собачка добрая. Крысы ее покусали. Тут их жуть сколько развелось, — сказала женщина. И, пытливо глядя, ждала от Евланьюшки ответа.

* * *

А что ей сказать? Не так-то все просто. Сказать: не искала Сенечку? Ни завтра, ни послезавтра. И потревожилась столечко, что… Ох, на словах все плохо! Плохо и плохо. Не один месяц минул, тогда только она, проходя мимо школы, задержалась да спросила у девчонок: учится ли Сеня Копытов? Выслушав ответ, подивилась: «Гляди ты, фамилию не переиначили еще». Может, это сказать? И так, и не так все происходило. Разве побежишь за неродным дитем, побитым, да еще к людям, манившим его? Нет, милая, чужой сын — не детище. Захотел уйти — не воротишь…

— Митька-то казак, слыхала, на свою Кубань собирался? — так и не найдя ответа, спросила Евланьюшка. — Сеня, стало быть, не поехал с ним?

— Ф-фу, какая ему, Митьке, Кубань! — отвечала женщина. — Три сына здесь да, кроме того, пять взрослых внуков. У них — скажу, так еще не поверите! — в ограде прямо целая автобаза. Выр-выр-выр! — урчат машины, мотоциклы. Живут крепко! Семен-то Алексеевич и к ним в гости приезжает…

— Да ты почем знаешь? — хитровато сощурилась Евланьюшка. — Живешь вдалеке. Глазом отсюда до Митьки-казака не достанешь…

Идти к Митьке ей не хотелось: ой, далеко! Не только даль да высота Вороньей горы пугали. В войну — в самое-то начальное, страшное время — Алешенька привел этого казака из госпиталя. Мухоренькой — в чем душа держалась. Алешенька, подбадривая, взнес на крыльцо: «Попра-авишься. А как силы наберешь, поведу тебя в шахту». Но Евланьюшка вскорости же потурила казака. Занедужилось ей, а он и скажи: «Вылечу я тебя, Архиповна. Нагайкой. Дай вот мне встать на ноги». Алешеньку любил, но ни разу не пришел после в гости — осерчал на Евланьюшку до смерти.