Паду к ногам твоим - [29]

— Мы рано садим. Пленкой закрываем. И расте-от!

Как ни бунтовала, как ни противилась Евланьюшка клочку земли, домашним горшкам, ненасытной печке, но потеряла все — и жадует неспокойная душа.

— А мое гнездышко разорили, — вздохнула она печально. — Думаю: не уйди мой Сенюшка — и горя бы не ведала: уголок бы нашелся. Знать, по судьбе нашей с бороной прошлись. Теперь, говорят, директор. Одно не возьму в толк: стишки сочинял, баловством занимался — и директор?..

— Архиповна! Архиповна… Кто судит по робячьим забавам о взрослом? — хозяйка утерлась фартуком и чему-то долго улыбалась, так что Евланьюшка забеспокоилась: «Ба-ах, да не блаженная ль она?» Но дородная жена Митьки-казака заговорила о Сенечке вроде как о родном сыне: — Ляксеич — редкостный хозяин. Голова и сердце в согласии. Кто не едет к нему! Учатся, учатся… Свои, чужеземцы — усе учатся. Ты ж послухай: мой старшой сынок с двумя внуками у Ляксеича на шахте робят. О! Идут домой — одежка поглажена, почищена да поштопана. Дохтор оглядит, кохтелем напоит. Та снилось ли такое обхожденье рабочему человеку? Сад разводят под стеклянной крышей! Хошь — отдыхай, книжки там для тебя, игры. Шибко мне это глянется. Не вялыми дети-то возвертаются. А Ляксеича на прошлу Октябрьскую наградили большим орденом. Герой он шас.

— Ой ли! Больно на сказку похоже.

— Для кого сказка, а у меня, говорю, трое робют. И мозолей нету. Усе машины, машины… Заболела я, они ж, дети мои, три года на самолетах по курортам меня катали. А и копеечки не заняли. Я правду сказала — живе-ом. Себя не жалеем, и нас не обижают.

— Я вот хочу наведаться к Сене-то. Зашла о дорожке узнать. Слыхала ведь: я так болела, так болела, что дальше дома своего и не ступала ноженькой. А уж самолетики-аэропланики и не катали да не возили Евланьюшку-у…

— Дорожку я тебе не укажу: пешком к Ляксеичу не хаживала. Дети с работы не подошли. Жди, Архиповна. Иль Митрий скажет?

Услыхав имя своего недоброжелателя, Евланьюшка даже присела. Как понужалом, той самой клятой нагайкой ее стеганули. Помолчала, будто притерпеваясь к боли, и тихо, с робким пробуждающимся удивлением, спросила:

— Да разве ж он дома, Митька-то?

— Где ему, старому мерину, быти? На сеновале запершись сидит. Срамные сказки про тыщу и одну ночь читает. Помешался под старость. Та выйдет и срамные-то места по другому разу мне услух выговаривает. Такия вы бабы, разэтакия. Даж дьявол вас в сундуке на дне моря не может от распутства уберечь.

— Ба-ах! И это печатают?

— Ар-хи-повна-а! Та усех моих мужиков и снох с ума свел этими книжками. Так по рукам и ходят, так и ходят. Я ночью встану, найду, думаю, растопка богата будет, — нет же! Пря-ачут! — и жена Митьки-казака закричала: — Старик, а старик! К нам гостя пришла. Ты хоть выдь, поздоровайсь.

— Ноженьки мои устали. Я сяду, — сказала дрожащим голосом Евланьюшка. И села тут же у печки на чурку. Из-за двери, крашенной в коричневый ржавый цвет, раздался голос:

— Что там за гостя?

— Лексея Копытова жинка. Архиповна.

— Скажи ей: день у меня седни не приемный.

— Та не дури! Ей и надо… адрясок Ляксеича.

Дверь распахнулась так, что чуть не сорвалась с петель. На дощатый тротуарчик шагнул Митька-казак. В короткой рубахе нараспашку, в синих штанах с заклепками. Такие штаны, видела Евланьюшка, носят лишь молодые модники. На кармане у Митьки на дыбках стоит лев и скалит зубы.

Высох за эти два с лишним десятка лет казак. Почернел, как береговая коряга. Нос — горбатый сучок да острые скулы делали его лицо очень уж хищным.

— Адресок Семена Алексеевича?! — сказал вкрадчиво и бросил на сеновал книжку, которую держал в руке. Митькина жена, чувствуя, что сейчас состоится горячий боевой разговор, с лукавой ухмылкой двинулась к сеновалу — самое время книжку прибрать. Но глаз мужа зорок. Как на плацу, казак скомандовал ей: «Назад!» — и вновь спросил тем же вкрадчиво-приглушенным, но таким пробористым голосом, что у Евланьюшки кожу холодок защипал: — Значит, спонадобился адресок Семена Алексеевича? А для какой такой надобности? Позволь-ка спросить.

По Митькиному тону она, смятенная, угадала и ответ. Осуждающий, на манер той басни: «Лето красное пропела…» Встала Евланьюшка и поклонилась в пояс старому казаку:

— Прощенья прошу…

— Я за то, що немощного в стужу за ворота выставила, зла не таю. Меня на руках унесли, как малого обихаживали: мир не без добрых людей. А Алешкины слезы помню. Ты и убила его. В больницу слег…

Евланьюшка вскинула брови, как бы переспрашивая: в больницу?! Еще одна новость! Она же до сего дня думала: Алешенька две долгих недели выдерживал из-за дохлого казачка характер! Не показывался домой. А он в больницу слег. Не ободрила она, не обласкала, не повинилася… Что ни шаг, то и спотычка! Ба-ах, башеньки…

— Один бог без греха, — сказала она потерянно.

— Може, и так. Но грехи не пироги: пожевав, не проглотишь. И то забыть можно. По горячности могло случиться: нагайкой грозился отстегать в чужом доме. Да кто я такой? А вот Алешку-то в землю упрятала и, сороковин не справив, замуж вышла — не прощаю. Не прощаю!

Евланьюшка, закусив конец платка, пошла к воротам. Жена Митьки-казака заругалась: