Паду к ногам твоим - [31]

— Расступись! Не мешай, — послышались четкие голоса. Бойцы развернули два рукава. Упругие струи, описав в воздухе дугу, устремились в огонь. Но огонь поглощал их.

Невесть откуда, вызвав новый вздох толпы, выпорхнула потревоженная курица-парунья. Напуганная до смерти, она раскудахталась, словно возмущаясь: что такое? У меня дети здесь! И три или четыре желтых комочка, слабо пища, окружили ее. Митька-казак схватил метлу и к ним.

— Кыш вы, пискульки! Пожаритесь…

В этот момент один за другим последовали глухие взрывы. Яркие вспышки ослепили людей. В воздухе просвистели осколки. Все, кто был здесь, бросились врассыпную. Митька-казак, выронив метлу, охнул и, схватившись за живот, упал на грядку стручкастого гороха.

— Что тут за снаряды? Где хозяин? — спросил офицер. Ему показали на распластавшегося кума Андреича. — Что у вас хранится? И где?

Раздался новый взрыв. На этот раз черное горячее облако, рассвеченное красными полосами, поплыло над оградой. Евланьюшка упала. Задыхаясь, зашептала от страха: «Ба-ах, сама сгорю. Сгорю, сгорю… Как курочка, как ее цыплятушки малые. Господи, сохрани и помилуй!»

Залитые керосином, взялись огнем гряды, ограда. Сразу весь, от фундамента до крыши, вспыхнул соседский дом. Подоспела еще одна машина. Четыре мощных струи воды, казалось, испарялись, не достигнув пламени.

Кто-то из мужиков хватил лопатой кума Андреича:

— Ты, сволочь, наворовал, напрятал, а из-за тебя люди гибнут! Что тут еще лежит? Рассказывай!

Кум Андреич, совсем онемевший, кивнул на баню: там, мол. А что там? Кислород? Газ? Керосин?

— Развалить ее быстро! — приказал офицер. Пожарные, мужики бросились к бане, однако она ожила вдруг, подпрыгнула и рассыпалась, ухнув. Горящие головни, липкий, слепящий пепел, искры разлетелись по сторонам. Кто-то успел упасть, кто-то, обожженный, со стоном схватился за лицо.

«Нет, нетушки, — отползая, думала Евланьюшка, — живей отсель». Она натолкнулась на Митьку-казака. Он лежал в холодке на другой стороне улицы. Прямо на полянке. Нос — горбатый сучок — торчал вверх. И на нем, словно росинки, собрались капли пота. Обожженные, запачканные руки Митька-казак склал на груди, словно приготовился к погребению. Живот его был прикрыт белой тряпицей, на которой краснело большое пятно.

Евланьюшку поразил его взгляд. Митька-казак прочитал ее глубоко спрятанные мысли, о которых она, в суматохе-то отступления, уже успела забыть: «Да пади на ваши головы кара господня». И говорил теперь: «Так что, красавица, убедилась: достойна ли ты доброты?»

Она села рядом, не зная зачем. Митька-казак повернул к ней голову и сказал тихо, без боли, будто отдыхал тут у заборчика, под молодым, но кудрявистым кленом и думал о сегодняшнем разговоре:

— Семена Алексеевича в Святогорск перевели. На повышение. Главным инженером комбината. Но не ищи его. Я не прощаю.

Евланьюшка, покорясь, сказала мягко:

— О-ох, мосолыга-а-а! Помолчи, не пойду, будь по-твоему.

Пожар перекинулся на другие дома. Из подвала, из уцелевших «эзопок» кума Андреича выгружали и стаскивали на дорогу всякую прессованную фанеру, олифу и многое другое. Ни Евланьюшку, ни Митьку-казака это уже не интересовало.

Матери, боясь новых взрывов, гонялись за детьми: «Вася, Коля, Петя, домой!»

— Ты бы мне одно сказал: видный он мужчина, Сенюшка-то?

— Дура ты! С морды что, квас пить? Лысый он. Рябой. И глазами слаб. Да это совсем ничего не значит.

— Как ничего? Для тебя ничего. А для другого — чего.

— Ты слухай, не перебивай. Хорошее зерно в него Алешка заронил. Я только готовое поливал. И Семен Алексеевич — спасибо ему! — памятлив. При шахте музей создал. Написано там: вот с кого молодым брать пример. И Алешка там. И ордена его. Я тоже есть. В неделю раз возьму и загляну. Не пришлось мне шашкой врагов порубать, а тут вот тож… прославился. Гляжу на себя и радуюсь: ах, какой я молодец! На завтрова намечал пойти… Подежурить меня просили…

Митька-казак замолчал. Рядом положили еще двух мужиков. Один из пожарных, другой — шахтер. Со смены шел, с шурфа. В робе, в каске с тускло светящейся лампочкой. Оба стонали. И при их стонах Митька-казак как-то сразу свернулся, подтянул колени к животу, с придыхом, с нескрываемой уже болью сказал:

— Уходи: помирать стану. Ну же!

Евланьюшка встала, попятилась в страхе: «Да неужто правда? Где ж эти быстрые врачи?»

С горы прибежала дородная жена казака. Заголосила, упав на него:

— Та родный ж мой, Митянька! Та куды ж ты без меня собрался-а-а? Що с тобой такое приключилося-а-а?..

Согнувшись, Евланьюшка пошла прочь, думая: «Ба-ах, башеньки! Как оно, счастье-то человеческое, не прочно. Только сияло, тешило — и нетушки. Сгорело. Порвалося. Лопнуло. Одного, глупая, не пойму: босой прибежал… Кто его, черта старого, в огонь толкал? Добро бы человека, а то ведь курицу спасал. Эх, горюшко горькое! Да я-то как цела осталася, не поранетая-а-а?..»

* * *

В привокзальном скверике, под старой сосной, увешанной разноцветным тряпьем, расположились цыгане. Матери, сидя в траве, баюкали грудных детей. Молодые, скучившись, пели. Независимые мужчины, хмельные, сытые, курили в сторонке. Но тоже были заняты песней: одни присвистывали, другие хлопали, третьи подтягивали припев: ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ, ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ!